Кража по высшему разряду - Нина Стожкова

— Отдай Вере, — прошептала она. — Вера моложе, она выживет, а мне уже все равно. Я устала и хочу туда, где найду покой, — она указала иссохшим пальцем вверх, туда, где за окошком серело питерское небо, — хочу к твоему отцу. Не плачь, сынок. Жена тебе сейчас нужнее, чем мать.

Через два дня она просто не проснулась зимним утром в их промерзшей квартире на Литейном.

А жена Артемия Саввича Вера и вправду пошла на поправку. Через несколько дней женщина уже стала выходить на улицу, чтобы встать в длинную очередь за блокадным пайком. Прошло еще несколько мучительных недель. Наконец блокаду в городе сняли, и все питерцы стали учиться жить другой, мирной жизнью, о которой за девятьсот дней ада успели забыть.

Словом, Артемий Саввич потом не раз думал о «Графине» с мистической благодарностью: она спасла от голодной смерти его любимую жену, его Веру.

Чем ближе подходила к Берлину Красная армия, тем чаще совесть скреблась острыми коготками в сердце старого интеллигента. Он ведь поклялся Карлу, что сохранит картину для Изольды, чего бы это ни стоило. И нарушил клятву. Артемий Саввич, в отличие от физиолога-материалиста и безбожника Карлуши, был человеком верующим. Соблюдал посты, ходил по воскресеньям в церковь. Но главное, старался жить по вере. Поэтому клятвопреступление, даже невольное, тяжким камнем легло ему на душу. Извечный крест интеллигентов: мучиться понапрасну. Ведь когда-то о жестоком выборе, который выпал Артемию Саввичу: картина или жизнь, они с Карлом и помыслить не могли. И все-таки… Не зря в Библии сказано: «Не клянись».

Все его попытки найти друга после войны оказались тщетными. Артемий Саввич узнал, что Карл Иванович ушел на фронт с ополченцами, попал под Псковом в плен и в итоге пропал без вести. Зато гражданскую жену Карла Ольгу он, правда не без труда, отыскал в конце сороковых там же, в Ленинграде. Военврач Ольга Гурко и ее дочь Изольда проживали теперь в самом центре города, на улице Халтурина, бывшей Миллионной, примыкавшей к Эрмитажу. Они были немногими из довоенных ленинградских знакомых, доживших до победы.

— Вот, Изольда, и все, — грустно закончил Артемий Саввич свой рассказ и лишь тогда решился поднять на Изольду выцветшие голубые глаза. — Я предал надежды твоего отца и очень виноват перед тобой. Но у меня не было другого выхода. Если бы я не выменял картину на хлеб, некому было бы даже рассказать тебе эту печальную историю. Прости меня, если сможешь.

— О чем вы говорите, дядя Тема! О чем думаете! Какая там еще старорежимная картина! — Изольда заразительно рассмеялась, подняла на него свои дивные ореховые глаза и беззаботно махнула рукой. — Столько всего интересного теперь в жизни. Войну выиграли! Учись, работай, а пыль с картин вытирать мне некогда!

Изольде в этот день исполнилось восемнадцать, она была влюблена, счастлива и не собиралась думать ни о чем тягостном и печальном.

— Забудьте эту мрачную историю, как кошмарный сон. Будто вы проснулись — и все. Никакой картины вообще никогда не было!

— Только в ранней юности, лишь в твои восемнадцать, Изольда, можно так легко все забывать, — горестно вздохнул Артемий Саввич. — А в моем возрасте слишком хорошо понимаешь: все придется помнить и за все платить. По меньшей мере бессонницей. И все-таки я хочу вручить тебе кое-что в память об этой картине. Хотя бы эту дарственную, заверенную в конце тридцатых у нотариуса. Читай: «Портрет графини неизвестного художника восемнадцатого века подарен Карлом Шмидтом его дочери Изольде Гурко в день ее совершеннолетия». Жаль, что я до войны не сфотографировал холст. Не думал, что все так повернется. Кстати, Карл, я это точно знаю, сделал тогда фотографию картины и копию дарственной на память и, возможно, унес ее с собой в печь концлагеря. Жаль. Была бы хоть какая-то зацепка. А так… Увидеть «Графиню» надежды мало. Думаю, теперь на долгие годы картина исчезнет. Новый владелец надежно спрячет холст где-нибудь на чердаке. Если он вообще пережил блокаду. Говорили, после войны того антиквара кто-то зарезал в темном переулке. Когда он отказался кому-то вернуть то бесценное, что купил за булку хлеба. Что ж, свой кровавый счет к нему был у многих. По масштабу трагедии это почти библейская история…

Однако судьба — весьма прихотливая дама, — продолжал Артемий Саввич. — Вдруг так случится, что ты, Изольда, или твои дети доживут до того времени, когда картина всплывет в музее или в каком-нибудь частном собрании? Не знаю, удастся ли тебе доказать свои права на нее. Но если бы ты знала точно, как выглядит твоя картина, то смогла бы узнать при встрече старую графиню Шаховскую, твою прапрапрабабушку… И она тебя — тоже. У картин есть мистическое свойство попадать к тем, у кого они должны в данный период времени находиться. И менять жизнь тех, кому принадлежат. Так что, если судьбе будет угодно, «Графиня» тебя найдет.

— Представляешь, Инна, тогда я думала, что эта довоенная история так же далека от меня так, как, скажем, эпоха Ивана Грозного, — горько улыбнулась Изольда. — Впереди были молодость, студенческие годы, подъем науки и общие радужные планы на мирную жизнь. Однако старая семейная история оказалась ближе, гораздо ближе, чем я могла себе представить. Знаешь, когда я случайно узнала, что отец умер лишь в конце восьмидесятых, решила, что не успокоюсь, пока сама все досконально не выясню. Все-таки в моих дочерях, а теперь уже и в моих внучках течет его кровь. Кровь русского немца Карла Шмидта. А когда дело касается вопросов крови, чувства затмевают разум. Представляешь, и тут я узнала, что мой отец, которого я хорошо помнила и всегда любила, оказывается, до конца восьмидесятых жил надеждой увидеть меня! Он был жив! Ничего себе! Я-то считала его давно погибшим, а он, оказывается, жил на свете, думал обо мне, по ночам скрежетал зубами от тоски, вспоминая мать. Я, когда узнала все это, словно родилась во второй раз. Понимаешь, во мне будто поменяли прежнюю программу, установленную в ранней юности. Или «апгрейдили», как сейчас говорит молодежь про компьютеры, — обновили то бишь душу. Все, что казалось когда-то таким важным, отошло на второй план: карьера, два неудачных замужества, наука… Даже повзрослевшие к тому времени дочери. А отец словно вышел из тени, будто он все время жил где-то неподалеку. Ну, например, под Питером, в Гатчине, куда так любила после войны наведываться мать.

Так вот, в то время, в начале перестройки, до меня вдруг стали доходить через десятые руки удивительные слухи. О том, что отец мой, профессор Карл Шмидт, представляешь, вовсе не пропал без вести, как я всегда думала, а попал в немецкий плен, прошел все ужасы концлагеря и остался в Германии после войны. Меня к тому времени уже стали потихоньку выпускать в короткие командировки на Запад. Но что толку: за одну неделю пребывания в Германии не удавалось ничего толком узнать. Да и передвигаться свободно по «логову врага» в то время было нереально. Вот тогда-то я и вспомнила послевоенный разговор с Артемием Саввичем и его рассказ про отцовскую картину. Меня словно током пронзило. Отец еще до войны хотел, чтобы этот холст попал ко мне! Значит, мой долг — выполнить его волю, чего бы это ни стоило. Он-то перенес в жизни несравненно больше! Если отец был жив столько лет, где-то должны сохраниться его бумаги. От человека всегда что-то остается. А вдруг осталась фотография картины, пронесенная через войну и лагеря? Искать все это, оставаясь в России, было нереально. Я поняла: надо переезжать на ПМЖ в Германию. Но как? По иронии судьбы, моего отца, немца Карла Шмидта, который помог бы мне иммигрировать, по документам давно не существовало. Ни в России, ни в Германии. А у меня в метрике всегда стоял позорный прочерк. В общем, я уперлась в тупик. Тут-то и вспомнила про Марка, моего бывшего муженька, с которым мы даже не удосужились окончательно развестись. Редкая удача! И благоверный, представь себе, не стал вредничать. Потому что в то время сам поругался с начальством и решил назло всем уехать куда глаза глядят. Словно можно убежать куда-то от своего характера! Короче, мы с ним рванули на Запад. Вначале все было ужасно, как я тебе уже рассказывала, а потом жизнь стала постепенно налаживаться. Ну, знаешь, как в сказках братьев Гримм. Когда вначале страшно, а потом бывает даже весело. М-да, фольклор любого народа создавался в жестокие времена. Когда дожить до старости было большой удачей. Потому-то все сказочки — что русские, что немецкие — не больно-то вегетарианские. Помнишь Крошечку-Хаврошечку и дочку мачехи Трехглазку? «Спи глазок, спи другой». А третий не спит и видит, что коровушка все за Хаврошечку делает. Значит, надо коровушку извести и косточки в землю закопать. А Танюшку-сироту помнишь? Ее злые сестры убили и в лесу закопали, а пастушок жалобу бедняжки, исходившую из-под земли, услышал…