Становление Европы. Экспансия, колонизация, изменения в сфере культуры. 950-1350 гг. - Роберт Бартлетт

Под пером этих пронормандских летописцев появление нормандцев знаменовало совершенно новую силу на исторической арене. Оно означало приход народа, который, среди прочего, выделялся своим военным мастерством, «народа Галлии, более мощного на поле брани, нежели любой другой народ», как пишет об этом Вильгельм Апулийский. Во время сицилийской кампании 1040 года, когда нормандцы служили в наемных частях византийского войска, самые храбрые из мусульман Мессины обратили в бегство греческий контингент: «Затем пришел черед наших воинов. Мессинцы еще не испытывали на себе нашей отваги и поначалу бились свирепо, но когда осознали, что враг силен как никогда, то отступили перед натиском этой новой, воинственной расы». Эта «новая раса» изменила правила ведения войны и связанные с нею ожидания.

Отчасти эти перемены означали нарастание жестокости, грубости и кровожадности, ибо необузданная жестокость была таким же важным атрибутом воинской доблести, как сила и доблесть. «Свирепые нормандцы», как назвал их Вильгельм Апулийский, именно тем и славились. Местным ломбардским князьям они виделись «дикой, варварской и ужасной расой нечеловеческого нрава». И этот образ тщательно культивировался. Один инцидент, демонстрирующий нарочитую жестокость нормандских вождей, произошел во время спора между нормандцами и греками по поводу награбленной добычи. В лагерь явился греческий посланник. Стоявший поблизости нормандец потрепал его коня по голове. Потом вдруг, «чтобы греческому посланнику было, что поведать грекам о нормандцах по возвращении, голым кулаком нанес удар коню в шею, одним ударом свалив его наземь почти бездыханным». Такое дерзкое и леденящее душу своей жестокостью увечье коня посланника (которому, впрочем, немедленно был предоставлен новый конь, причем лучше прежнего) должно было довести до сознания греков одну мысль: нормандцы не колеблясь проливают кровь. Еще более примечательный пример намеренной жестокости представляет эпизод, имевший место после того, как нормандский вождь граф Роджер в 1068 году разбил войско Палермо в небольшом отдалении от их родного города. Мусульмане взяли с собой почтовых голубей, которые теперь попали в руки нормандцев. Роджер повелел пустить голубей лететь назад в Палермо, где женщины и дети ожидали известий. Голуби принесли им весть о победе нормандцев, причем записки были начертаны кровью убитых мусульман.

Цель такой неоправданной жестокости, которую можно назвать осознанной демонстрацией неистового нрава, была в том, чтобы добиться подчинения. В изображении источников это было не просто проявление необузданности и не какая-нибудь дикая форма самовыражения. Насилие имело целью довести до сознания местного населения, что на сцену вышли новые игроки и победа их предопределена. В другом отрывке, у Вильгельма Апулийского, мы читаем о первом вторжении Робера Гвискара в Калабрию:

Аналогичным образом, когда Робер Гвискар осадил город Кариати, были предприняты все усилия, «чтобы падение его навело трепет на другие города». Мотив совершенно ясен: требовалось «нечто ужасное, что можно было бы поведать о нормандцах». Окруженные со всех сторон врагами куда более многочисленными, они могли компенсировать это лишь рассказами о своей «природной воинственности и свирепости».

Целью террора являлись богатство и власть. И нормандцы и их летописцы так же открыто, как о насилии и жестокости, писали о своей алчности:

Такими словами Амат рисует картину кочующего воинственного племени, влекомого жаждой наживы и владычества. Аналогичную оценку дает Малатерра: «Нормандцы — это раса коварная, они всегда отвечают мщением на причиненное им зло, предпочитают иноземные поля своим в надежде заполучить их себе, они жадны до добычи и власти». «Жадные до господства» — таким сочетанием Малатерра обычно характеризует клан Огвилей. Граф Роджер, один из наиболее удачливых представителей этого клана, по его словам, «был одержим природной жаждой господства».

Галерея образов и сложная комбинация эмоций и качеств, какими рисуются нормандцы — завоеватели Южной Италии в XI веке, не ограничивались лишь этим историческим контекстом. Другие авторы, писавшие о деятельности рыцарей-агрессоров, использовали ту же терминологию и образный ряд. Ордерик Виталий, летописец нормандцев в период наивысшего подъема их захватнического движения, в своем труде употребляет слово strenuus и его производные 142 раза. Смешанное войско нормандцев, англичан, фламандцев и немцев, которое в 1147 году осаждало Лиссабон, по свидетельству автора, удостоилось похвалы своего союзника, короля Португалии: «Мы хорошо знаем, и убедились на опыте, что вы бесстрашны, и сильны, и неукротимы». Конечно, эти похвалы бледнеют перед тем, как восхваляли себя сами нормандцы. Так, предводитель нормандского войска в Лиссабоне Эрве де Гланвиль произнес такую речь:

В другом отрывке из того же текста, посвященного захвату Лиссабона, в уста мусульман, засевших в осажденном городе, вложены слова: «Вами движет не нищета, — обратились они к армии франков, — а ваши внутренние устремления». Ссылка на эти «внутренние устремления» (mentis… ambitio), психологические устремления, выходившие за рамки экономической необходимости, встречается также в другом пассаже Ордерика Виталия. После провала нормандской кампании против византийцев в 1107 году один из воинов, как явствует из текста, обратился к их предводителю, сыну Роберта Гвискара Боэмунду, со словами: «Не наследное право подвигло нас на это опасное предприятие… но желание править в чужих владениях заставило тебя пуститься в столь рискованный поход… и жажда добычи манила нас».

Энергия и жестокость западноевропейских завоевателей, их жажда господства, описанные в сочинениях западных летописцев, присутствуют и в их характеристике, оставленной арабскими и греческими наблюдателями. Тот факт, что образ западноевропейской военной аристократии в изображении «своих» и «чужих» совпадает, наводит на мысль, что этой знати действительно были присущи явственные поведенческие особенности. Конечно, образ — это не более чем картинка, в ряде случаев — изображение самих себя, но все это не просто фигуры речи. Психология завоевателей, их видение собственного облика, тот образ, какой хотели представить они сами, какой рисовали их братья во Христе и каким его видели их враги, складываются в единый рисунок.