Гарем Ивана Грозного - Елена Арсеньева

Послышался невнятный общий шум. Бояре выражались в томсмысле, что они бороды готовы вырвать у себя от горя.

– А хрен вам в рот, бояре! – дерзко хохотнул ИванВасильевич. – Вот возьму – и ка-ак не помру!..

Анастасия перехватила насмешливый взгляд Курбского и усталоопустила веки.

– Беру на себя обет, – продолжал Иван Васильевич. – Колипошлет Бог дольшей жизни, отправлюсь паломником в монастырь КириллаБелозерского, на поклонение мощам, с женой и сыном! Все слышали? А теперьидите. Идите все. Устал я. Иван Михайлович, – повернулся он к Висковатому, – тыв приемной держи крест за меня. Авось, кто еще присягнуть надумает…

Голос царя дрожал то ли от слабости, то ли от сдержанногосмеха.

Он как в воду глядел! В приемной уже топтались запыхавшиесяпосланные от Курлятева-Оболенского, а вслед вошел гонец от Фуникова-Курцева. Икнязь, и казначей велели сообщить, что присягу Дмитрию-царевичу принесутвсенепременно.

На другой день с красного крыльца Большой палаты былообъявлено, что царь, Божией милостью и молитвами, пошел на поправку, ибоцарская смерть без ведома Божия не случается, как и смерть любого другогочеловека. Все Божьими руками охраняемы, умирают по суду его, никто не можетбыть убитым до назначенного ему дня…

Да, антонов огонь, сделавший свое дело, теперь вполне могпогаснуть!

– Нельзя, нельзя его пускать по монастырям! Начнется опятьто же самое… всю казну пораздаст этим монахам, которым вечно своего богачествамало!

Сильвестр тонко усмехнулся:

– Спасибо на добром слове, сын мой.

Алексей Федорович Адашев сверкнул на него глазами:

– Ты же понимаешь, о чем я!

– Понимаю.

– Ну так разреши его от обета! Скажи, что Бог простит, –какая ему в самом деле разница, Богу-то! – а ехать не надобно.

– Ну, не стану же я его за руки за ноги держать и отобедатьразрешать! – с оттенком раздражения отозвался Сильвестр. – Сами небось моглиубедиться, что это отнюдь не тот Ивашечка, что шесть лет назад. Это прежде онбыл мягкая глина в наших руках, а теперь… а теперь в этой глине твердыйстержень нащупывается.

Адашев с треском перегнул гусиное перо, которое держал вруках. С кончика брызнули чернила, забрызгав ему зарукавье, однако, посколькуАлексей был, как всегда, в черном, пятен на одежде не было заметно. Онотшвырнул перо:

– Видали? Вот он, его стержень. Согнуть посильнее – и…

– Не обольщайся.

Доселе молчавший князь Курбский поднялся с угловой лавки иначал ходить по просторной приемной палате Малой приказной избы, разминая ногии изредка приостанавливаясь под дверью, за которой в писцовой каморе работалидьяки и подьячие.

– Да не слыхать там ни слова, – с досадой сказал Адашев,поняв его опасения. – Ни единого словца!

– Не обольщайся! – повторил Курбский. – Небось они, когдакозни свои строили да замышляли, тоже думали, что ни единое чужое ухо им невнемлет. Ан сами знаете, что вышло!

Сильвестр тревожно вскинул голову. Его до сих пор ранилинапоминания о том роковом дне, когда Иван подверг верность своих советниковтакому изощренному испытанию. Удивительно, что никто из них не заподозрилопасности, не увидел ловушки. Отвыкли видеть в царе самостоятельное лицо,слишком крепко уверовали, что вполне властны над его душой и помыслами. Иоснования для такой самоуверенности были! Не раз и не два они трое беседовалимеж собой, что никак не государя, а именно их заслуга, если миновали временабоярской вольницы. Теперь они, лучшие из лучших, избранные, решали судьбыстраны и бояр, все реже и реже советуясь с Иваном Васильевичем. Как сказалпремудрый Соломон, царь хорошими советниками крепок, будто город башнями. Ивполне естественно, если в головы их не раз закрадывалась мысль: если советникитак уж хороши, то зачем царь вообще?

Впрочем, нет, конечно, Иван был нужен, пока нужен. Народлюбит его, народу необходим некий наместник Бога в человеческом образе. Уже нераз слышал Сильвестр песни, сложенные после Казанского похода, и главный геройих – храбрейший из храбрейших, мудрейший из мудрейших государь-прозорливец ИванВасильевич. К тому же, хоть и против воли, а приходится признать: болезнь Иванавызвала сильнейшее народное отчаяние. До сих пор помнятся эти безмолвные толпыпод кремлевскими стенами, жадно ловившие всякую весть о царском здравии.

Глупцы! Чернь была так же обманута, как и они, ближайшиесоветники и наставники государя. И кем обмануты?! Бабой!

То, что его, хитроумного женоненавистника, обвела вокругпальца именно женщина, наполняло Сильвестра особым ощущением обессиливающейзлости. Он скорее готов был простить лукавство своего воспитанника, чем этупоистине воинскую хитрость, замышленную Анастасией. Она всегда внушалаСильвестру неприязнь – прежде всего потому, что слишком уж крепко был к нейпривязан царь. Сильвестр делал все, что мог, чтобы держать Ивана в отдалении отжены, строго ограничивал время их близости, наставлял, что не годится жене такчасто вмешиваться в дела своего господина, ее дело – сидеть в тиши, подобносверчку запечному… Однако он, со всеми своими премудростями и канонами,оказался бессилен пред стихийной силой женственности, исходящей от Анастасии,этой искусительницы!

Сильвестру казалось, словно у него на глазах походяразрушено некое прекрасное и цельное творение его рук. Наверное, такое жебессилие и отчаяние испытывал Творец, когда лучшее из лучших его созданий –человек, Адам, – искусился происками бабьими и утратил свое бессмертие!Наверное, Господь чувствовал себя в ту минуту таким же дураком, как Сильвестр –сейчас. Ну, Еву хотя бы могло оправдать то, что ее, в свой черед, искусилдиавол. Анастасия же сама, единолично, полностью виновна в том перевороте,который начинает происходить с царем. Ведь это она, она выдумала объявить царяпри смерти!

Воистину, жены мужей обольщают, яко болванов. Слаб человек!От жены было начало всякому греху, и через то все люди гибнут.