Фактор страха - Чингиз Абдуллаев

— Вы были тогда в Нью-Йорке, — вспомнил Савин, —я читал об этом в газетах. Сообщали, что буквально в последний момент убийцсхватили.

— Да, перед самым покушением. Но дело не в этом. Когдая пришел в себя, мир был уже другой. В Румынии расстреляли Чаушеску, в Германиирухнула Берлинская стена, в Польше победила на выборах «Солидарность». Говорят,эти изменения принесли Восточной Европе свободу. Возможно, так оно и было. Номоего мира больше не существовало. Потом наступил девяностый, после негодевяносто первый. До сих пор не могу без содрогания вспомнить маршала авиации,который с улыбкой наплевал на совесть и честь офицера и одного президентастраны сдал другому.

Горбачев, недалекий болтун, самоуверенный и бездарный,попробовал встать у штурвала и разбил вдребезги огромный корабль, объяснивкатастрофу неисправностью судна. Но при всем при том он был законнымпрезидентом страны, а его министры оказались шкурниками и трусами. Не хочу обэтом говорить, противно. Именно эти события и привели Вейдеманиса к трагедии.

Вейдеманис рассказывал мне, как в начале девяностых однапожилая женщина плюнула ему в лицо только за то, что он выходил из здания КГБ вРиге. Представляете его состояние? Он ведь никогда не занимался нидиссидентами, ни даже внутренними проблемами. Всю жизнь проработал в разведке,но тогда КГБ олицетворял собой режим, разоблачения буквально сотрясали страну,и обычная женщина сочла возможным плюнуть в лицо незнакомому человеку только зато, что он вышел из здания КГБ.

Ему пришлось покинуть свою страну, где его лишили работы идаже могли осудить за службу в госбезопасности. Ценой неимоверных усилий емуудалось обеспечить относительно нормальное существование своей матери и дочери.Его предала жена. И после всех этих мучений он так неожиданно и страшнозаболел. Приютить его родных в это тяжелое для них время было моим долгом.Уверен, на моем месте он поступил бы так же.

— Они сейчас у тебя? — спросила Галина.

— Да. Думаю, уже спят. Но у меня есть ключи.

— Хорошо, — сказала она после некоторогомолчания, — я поеду с тобой. Слава, поверни направо, — обратилась онак Савину.

Остаток пути оба молчали. И лишь когда подъехали к дому,Савин показал на стоявший во дворе автомобиль, в котором сидели двое.

— Ваши охранники уже здесь, — заметил он, указавна машину.

— Я вижу. Спасибо, что нас подбросил. — Дронговышел из машины. Подошел к входной двери, открыл ее, набрав код замка, и,придерживая, пропустил вперед Галину. Обернувшись, она сказала:

— Не забывай, я не только женщина, но еще и офицер милиции,и должна тебе помогать, тебя защищать.

— Помогать можешь, защищать не нужно, — сказалДронго. — А о своей принадлежности к слабому полу забывают тольковоинствующие дуры-феминистки, которых я терпеть не могу. Для меня ты преждевсего женщина…

— Не надо, — поморщилась Галина, когда они вошли влифт. — Роман говорил то же самое. Что ценит во мне прежде всего красивуюженщину, в то время как интересовало его совсем другое.

— Роман был прохвостом, — в сердцах заметилДронго, — и не нужно меня с ним сравнивать. Не нужно судить по одномуподонку обо всех мужчинах.

— Извини, не хотела тебя обидеть.

Они вышли из лифта, и Галина огляделась. Над дверью, в углу,увидела небольшую камеру и повернулась к Дронго.

— Ты контролируешь весь подъезд?

— И кабину лифта тоже, — сказал Дронго. — Тыдаже не представляешь, как важно слышать то, что говорят о хозяине покидающиеего дом гости. Включаешь магнитофон и порой слышишь самые неожиданные вещи.

— Спасибо, что предупредил. Теперь буду молчать, покане выйду из дома.

Дронго достал ключи и попытался открыть дверь, но онаоказалась заперта изнутри. Он вспомнил, что сам просил Илзе никому не открыватьдо его прихода. Придется звонить. Но, может быть, девочка уже спит. Он негромкопостучал в дверь, затем постучал сильнее. Неужели заснули? Но через несколькосекунд кто-то подошел к двери и она отворилась. На пороге стояла Илзе. Онаокинула внимательным взглядом Галину, потом спросила:

— Вы пришли с ним?

— Нет, — слегка покраснев, ответила Галина, словноее уличили в чем-то недостойном, — нет, это совсем не то, что ты думаешь.Он — мой старый товарищ. Только товарищ, поняла?

— Конечно, поняла, — кивнула Илзе, пропуская их вквартиру.

— Ты почему не спишь? — шепотом спросилДронго. — Уже утро. Бабушка, наверно, давно спит.

— Она не может заснуть, — ответила Илзе, — ия не могу. Скажите, сами-то вы верите, что папа останется жив? Только честно,вы верите в это?

— Верю, — ответил Дронго, выдержав еевзгляд, — если бы не верил, не позволил бы ему лечь на операцию. Врачисчитают, что шансы у него есть, хотя и небольшие.

Илзе повернулась и, ни слова не говоря, пошла в спальню. Наней были брюки, светлая майка, очевидно, ее домашняя одежда, в которой онапозволяла себе появляться перед малознакомыми людьми.

— Бедная девочка, — прошептала Галина, снимаякуртку. — А где ее мать?

— Ушла к другому, — ответил Дронго. — ПокаЭдгар ездил за границу и был перспективным офицером КГБ, она жила с ним, хотя,говорят, они не ладили. А когда начался этот бардак, она и ушла.

— Она просто искала повод, — убежденно заметилаГалина, — женщины не бросают мужчину из-за идеологических или политическихразногласий. Видимо, она его никогда не любила.

— Может быть, — согласился Дронго, — но емуот этого не легче. И девочке трудно. Сначала осталась без матери, теперь можетпотерять и отца. Постучу по дереву, чтобы все благополучно кончилось, — ион постучал по стенке встроенного стенного шкафа в прихожей.

Они прошли на кухню. Дронго достал из холодильника колбасу исыр.

— Я не хочу есть, — проговорила Галина.

— Тогда вскипячу чай, спать все равно непридется, — сказал Дронго. — Надо просмотреть всю информацию,полученную от Зиновия Михайловича.

— Можно тебя спросить? — обратилась к нему Галина.

— Конечно.

— Что помогает тебе быть таким, какой ты есть? Силаволи, ум? Или еще что-нибудь?

— Скорее жизнелюбие, — ответил, подумав,Дронго. — Я слишком дорожу жизнью, чтобы попусту ее растрачивать. Смерть —всегда поражение, Жизнь можно отдать лишь ради счастья других. Тех, кого мылюбим. Ради дела, которому служим. Ради страны, которую обязаны защищать. Вот ився моя философия. Я люблю жизнь и не люблю проигрывать. Как там у Хемингуэя?«Человек рожден не для того, чтобы проигрывать». И еще слова Прудона, подкоторыми я готов подписаться: «Жить — значит мыслить».

— Почему ты не женишься? — спросила она, следя затем, как он наполняет чайник водой. — Если не хочется, можешь не отвечать.