Алиса в Стране Советов - Юрий Алексеев

И, не найдя лучшего, истолковал отказ так:

— Просьба просьбой, но в последней войне побило слишком много отцов, чтобы павлики сохранили на теперь привлекательность.

— Да какое там много! — не понял Мёрзлый. — У них на Плайя Хирон, смешно сказать, полтораста единиц полегло. Причём половина, наверно, за так потонула — плавать-то не умеют, а с винтовкой расстаться не могут — красивая!

— Ага, так вот вы как о мужественных бойцах Команданте запели, — пошёл в контровую Иван. — Прекрасно! Позвольте слова списать…

— Ка… ка… какие слова!? — поперхнулся Мёрзлый под хохот лётчиков — упоминание о красивой винтовке их очень развеселило. — Я сказал, и достаточно убедительно, что один милисьяно стоит десяти всяких там «гусанос». И подвиг Хулио Тромпо это лишний раз подтвердил. Повстанцы берут качеством, то есть сознательностью, умением побеждать и убеждать. Поэтому и Гавану без единого выстрела захватили, что и озлило врага, привело ныне к вооружённому бешенству.

— Да напиши ты, Иван, чего ему хочется, — посоветовал истомлённый Чанов. — Не сейчас, конечно, потом… Сейчас с тебя причитается.

— Ни за какие коврижки! — заложил руки в карманы Иван. — И персонально к Мёрзлому: — Вы очень меня расстроили. Чрезвычайно! Так и передайте в посольство. Уверяю, они не обидятся, когда узнают, какой у меня на душе пессимизм, какая глубокая после вашего «не умеют плавать» депрессия…

Мёрзлый потоптался на месте, как бы в потугах депрессию истолочь, и, не найдя нужных слов, выбежал охладиться на улицу. «И чёрт с ним! Хуже не будет», — подумал Иван.

— Так что, какие будут намётки, распоряжения? — не отступал от своего Чанов. Карманное жалованье стучало ему в грудь, толкало к действию.

— Да, к качучам, или мальвинами перебьёмся? — подогрел Славушкин. С подачи Чанова они молодок называли качучами, а нарумяненных контрабандной краской возрастных шлюх — мальвинами.

— Нет, братцы! То что с меня — то свято, — признал задолженность Иван и помахал телеграммой. — Ну, а насчет прочего у меня другое.

И покраснел почти незаметно. Однако Славушкин это усёк.

— Не надо! — разгадал он необычный покрас и охраняюще поднял ладони. — Другого не надо, не надо, не надо.

— Это почему же? — погустел уже очевидно Иван.

— Да что я, не видел, что ли, эту качучу? — размахался руками Славушкин. — Нет, Иван, это не про нас. Ты же сам смеялся, когда Чанов к Аннушке сватался, напару звал картошку копать…

— Ладно врать-то! — окрысился Чанов. — Скажи лучше, кто родинку на пупе за аттестат зрелости выдать хотел?.. Х-хозяйственная, видишь ли!

— Не в этом дело. Я в порядке насмешливости, — уточнил Славушкин. — А девушка-велосипед — дело серьёзное. Она же Ивана заездит и… и цепью к ноге, не отвяжешься!

— Замри, балабол! При чём тут велосипед? — вмешался Кузин. — Она что, кривая?

— Если бы! Тут вовсе наоборот, — взялся объяснить Славушкин и, помешкав немного, кожу пальцами к вискам потянул: — Сверху — Япония. Ясно? А снизу — кхм, мафия: ноги длинные, крепенькие, как макароны, кхм, поджопник даст — на метр улетишь. Это я о характере. А для обмана глаза зовучие — не сморгнёт и совершенно синие, как у помощника прокурора, что к нам в часть приезжал.

— Так, — сказал Кузин. — Я с тобою, Иван. Не возражаешь? — и к Славушкину обернулся: — Ну, что вы все как с паперти сорвались: что подадут, на том спасибо. Почему это нам и дым пожиже, и труба пониже? Одни мальвины про нас — сойдёт! Перебьёмся! Зато домой вернёмся с ведром!..

— Ну ты, майор, ведром не бросайся, — нахмурился Чанов. — Мы люди транзитные. К чему приедем — не знаем ещё.

«Он прав, — подумал Иван. — Наш паровоз дует вне расписания». И сказал Кузину: — У меня там всё зыбко, призрачно. Я не могу вас взять с собой на авось, и есть великая просьба — одолжите машину, майор!..

— Ещё чего! — заартачился Чанов. — А мы на чём? Отгул плюс получка — такое раз в жизни бывает. И деньги новые надо проверить. Когда меняют, оно не к добру.

— Замри, не каркай! — напрягся в мыслях Кузин и резко свеликодушничал: — Бери, Иван! Потом всё расскажешь.

— Да чего он расскажет, когда в город в одиночку не разрешается? — умно приклеился Славушкин. — Только группой! И она у нас есть. Проверенная. Без «дятла».

И пальцем по столу постучал для ясности и от дурного глаза.

— Что верно, то верно, — пытливо уставился на компанию Кузин. — Ладно. Считай, уговорили. Снаряжайтесь… и…

— И к Сильвии! — докончил понятливый Славушкин.

Чанов молчал, будто ведром пришибленный.

— И к Аннушке, как же без Аннушки! — подмаслил буку Славушкин.

На улицу вышли молча, сосредоточенно и с кошёлками для отвода глаз. Возле запылённого «кадиллака» крутился озабоченный мойщиком Мёрзлый, присаживался на корточки, гладил проворными пальцами заднее крыло.

— Интересно, — сказал он неприятно и вскользь. — Машина новая, а краска уже полетела… Какими-то точками, а? Кхм, любопытно…

О деньги, кто только вас выдумал! Они же, подлые, отражают жизнь полнее всякой литературы.

Держа в уме тот первый загул, вороватые мужички не без зазнайства надеялись, что девочки «Холидей клаба» их в объятиях задушат. Так нет же, барышни встретили богачей с прохладцей, и в подогрев суетливая демонстрация свежих купюр былых восторгов у них не вызвала. В бардаке царила гнетущая семейная обстановка, какая бывает в преддверии развода.

Прямодушная Аннушка с удручающим безразличием отвела хвастливую пачку Чанова, будто пук выдранной из матраца соломы, а злюка Марта насмешливо обронила:

— Un chocho![62]

— Это почему же!? — по интонации понял неладное Чанов. И, увы, с Ивановой помощью убедился, что назван правильно.

К стыду и горечи оружейника прояснилось, что пока они экономили на дармовом спирте, оберегаемый песо упал плашмя и в сравнении с американской деньгою ценился рыночно — десять к одному…

Задуманные рубашки Чанова, естественно, поползли по швам.

Не хуже будущего было вчера прозёванное, когда узналось, что в предреформенной панике Чанов мог без труда купить желанного «москвича» как раз за те сто кровных, подкожных долларов, что он в присест и в первый же день профукал, неволя Аннушку в неглиже, развратник, пить омерзительно дорогое виски да ещё с приплатой по пятьдесят центов за каждый жиденький, ложный прихлёб. И как там ни изворачивался Иван, дескать, потрата естественна, и де мол, все русские офицеры так с подорожными поступают аж со времён Лермонтова, Чанов не утешался. В горе своём он то манил кого-то издалека счётным пальцем, то, будто нитки кому помогая распутывать, выставлял две пятерни и бормотал невнятно, с безуминкой: