Звезда волхвов - Арина Веста

— Благословите, ваше Преосвященство, вызвать милицию? — немного успокоившись, попросил Нектарий. — Ведь никто из наших не виноват в происшествии.

— Не благословляю. Мы не имеем права бросать и малой тени на монастырь. Обитель и так в осаде прессы. Милиция, допросы… Писаки, как псы, вцепятся. А нам наше дело завалить нельзя…

Нектарий молчал. Перед его внутренним взором рушились и сдвигались горы и источники вод пенились кровью.

— …За порядком в монастыре следишь не строго, — вернул его к действительности голос владыки Валерия.

Он выговаривал настоятелю по-отечески мягко, как-никак, теперь они были соучастники, и это сближало их.

— Сколько у тебя доверенных людей из братии?

— Двенадцать, — едва слышно ответил отец Нектарий.

— Мало… А бездельничают твои монахи много. Вчера иду по галерее, слышу — гогот! Послушники и трудники сбились в табун и анекдоты травят: между прочим, про церковное начальство!

— Не может быть.

— Может, еще как может.

— Что-нибудь непристойное?

— Гораздо хуже, вот, послушай:

«Один строгой жизни монах почил в Бозе и вскоре прибыл в рай, где шли пышные приготовления. Все было в радостном ожидании, и монах невольно смутился.

— Спаси Бог, святой Петр, но я не достоин такого приема, — робко признается монах святому Петру.

— По правде говоря, — отвечал святой Петр, — этот прием не для тебя. Мы готовимся встретить одного епископа.

— Понимаю, — грустно ответил монах, — это вопрос иерархии…

— Это вопрос редкости! Оглянись, монахов здесь — тысячи, а вот епископы к нам попадают чрезвычайно редко…»

Меня увидели, онемели, потупились, ждут, что будет. А все твой Богованя монахов баламутит. Как-то спрашиваю у него, как найти келаря, а он отвечает:

— Отец Порфирий сейчас на скотне. Вы его легко узнаете по скуфейке.

— Так вы, должно быть, наказали весельчаков? — немного оживился настоятель.

— Плохо ты меня знаешь, отец Нектарий. На притчу о достойном иноке я ответил притчей о дурном:

«Жил в монастыре монах, который справедливо считался позором для всей братии. Он был ленив, болтлив, к тому же закоренелый пьяница, и когда он в свой строк отошел ко Господу, монастырская братия невольно вздохнула с облегчением. Прошло некоторое время, и вот отцу игумену снится сон, где этот известный грешник блаженствует в раю с праведниками.

— Ты здесь? А мы-то считали тебя самим пропащим! — изумился игумен.

— Конечно, житие мое не было примером, — со вздохом признал монах. — Но за всю свою жизнь я ни разу никого не осудил…»

Прежде, чем осудить кого-либо, примерь сначала его башмаки, — говорили святые отцы наши, и были правы!

— Монаху надо терпения воз, а игумену — целый обоз, — устало согласился Нектарий.

— Не только терпения, Нектарий, но и соображения…

Но отец Нектарий больше не слышал наставлений владыки. То, что происходило в эту минуту в его душе, можно было сравнить с космической катастрофой. На одной чаше весов корчилась его растоптанная, окровавленная совесть, а на другой поместился величавый, но призрачный храм. Свет, дотоле озарявший его чистый и праведный мир, померк.

Генеральша шального парада,

Огневица купальских костров.

Севергин проснулся от внезапного толчка изнутри. В жарких потемках зудели комары. Стрелки на старинных ходиках показывали полночь. Он всегда стерег этот короткий миг опасного безвременья, когда открываются зеркальные коридоры и сутки смыкаются в круг вечности. В этот час народное поверье запрещает покидать дом, чтобы не вверить душу черной силе.

Алена спала, жарко разметавшись, беспокойно вздрагивая во сне — намаялась за долгий жаркий день… Он осторожно переложил ее влажную руку со своей груди на подушку. Если бы она проснулась и окликнула его, может статься, все сложилось иначе…

Он жадно напился, постукивая зубами о ковшик, проливая на грудь ледяную воду. Его летняя форма, чистая и выглаженная, висела в закутке за пестрой занавеской. Он решительно надел форму, нацепил кобуру, словно эти атрибуты были частью купальского карнавала.

Голубая мгла окутывала дорогу к Забыти. В луговинах парным молоком растекался туман. Истомно стонал коростель, и яростным гвалтом вторили ему лягушки. Через Забыть пролегла широкая лунная дорожка, как хрустальный мост от дальнего темного берега к пойменной луговине, где золотым ожерельем полыхали костры. Егор протер глаза: в кругу голытьбы пировал Стенька Разин.

— Эх, пито-гуляно вволю! А пропито и того боле… Простой я казак, голова забубенная, только дороже воли да шашки для меня ничего нету! Поведу я вас, мои любезные станичники, на стольный град Москву, бояр да кабашников громить.

— Здравия желаю! — Окликнул Севергин честное собрание, но ватага хмуро оглянулась на милиционера, натянула на головы лохматые шапки и обернулась сухими пнями, а сам атаман — оборотился корявым выворотнем в папахе серебристого мха.

Волыжин лес играл зеленоватыми «блудными свечками». На берегу кружили в хороводе задумчивые девушки в белых рубахах.

Увидев Егора, девушки замкнули его в круг:

— Как Иван да Марья на горе купалися.

Где Иван купался, берег колыхался,

Где Марья купалась, трава расстилалась.

— Марью, выбирай Марью! — опьяненные хороводом «русалки» не выпускали его из круга.

Поднырнув под их сомкнутые ладони, в хоровод вошла Флора. Она словно летела к Егору поверх травы. На ее запястьях звенели браслеты из цветов, белая рубаха была подпоясана травами. На голове колыхался венок из ромашек и дягиля.

— Здравствуй, мой Яхонт-Князь! — С тонкой усмешкой Флора поклонилась Севергину. — Я выбираю тебя своим суженым-ряженым. Нарекаю тебя Иванкой, братом моим разлюбезным.

— За той рекой, за быстрою

Леса стоят дремучие!

Во тех лесах огни горят,

Огни горят великие,

Костры горят горючие,

Котлы кипят кипучие… —

выводил девичий хор.

В круг ворвался лохматый мужичок-шишига в вывернутом бараньем тулупе: сам с ноготок, борода с локоток. На волосяной опояске у него болтался сильно преувеличенный атрибут кукерского действа, вырезанный из дерева, и только тут Егор узнал Кощунника, неугомонного Кукера.

— Раскомаринский мужик, голубок!

Достал-вынул золотой колобок,

Сразу баба стала ласковая,

Шла до дома, не вытаскивая! —

вопил Кукер, задирая девушек.

В стороне от шальных плясок Будимир, он же Ярило-Припекало, добывал живой огонь кресеньем двух кусков дерева. Две жены-чаровницы деликатно воодушевляли его на это действо.