Отрок московский - Владислав Русанов

Жилю на мгновение показалось, что он видит нимб вокруг чела брата Антуана. Молодой человек перекрестился, отгоняя от себя богохульные мысли. И наваждение исчезло. Осталась лишь усталость в настоящем и неизвестность в будущем.

Крещенские морозы схватили ледяным покровом воды Волхова. Только на стрежне оставалась черная полоса, исходящая паром, будто вход в варяжскую преисподнюю Нифльхель. Так что перейти по льду с Торговой стороны на Софийскую не рискнул бы никто. Да и на главном волховском мосту, высоком и широком, народу видно не было. Метель, разгулявшаяся еще со вчерашнего вечера, заставила новгородцев сидеть по домам, выходя на двор, под секущий лица мелким колючим снегом ветер, только в случае крайней надобности.

Тучи, воруя свет, нависали над городом, будто накинутый на глаза платок. Полдень, а кажется, что сумерки подступили. Сквозь снеговую пелену лишь острый взор мог различить купола шестиглавого собора Святой Софии Новгородской. Храм, заложенный два века назад Ярославом Мудрым и княгиней Ингигердой, возвышался на пригорке, в окружении бревенчатых стен детинца. А уж раскинувшиеся позади концы – Неревский, Загородский и Людин – и вовсе терялись во мгле. Такая же мгла покрывала и помыслы левобережных бояр и кончанских старост.

Высокий и широкоплечий мужчина в расшитом серебряной нитью полукафтане упрямо тряхнул головой. Сморщился. Потер кончиками пальцев виски. Его узкое горбоносое лицо несло признаки усталости и недосыпа, а светло-русая, ровно подрезанная бородка требовала гребня. Недосуг… После, когда все успокоится. Сейчас не до жиру, быть бы живу.

Заручиться поддержкой Господина Великого Новгорода – дорогого стоит. И если в Славенском и Плотницком концах посадник Лука Иванович уверен, как в самом себе, то западный берег Волхова следовало еще убедить. Это предстояло сделать еще до того, как прозвонит вечевой колокол на высокой башне и начнут собираться у помоста шумной, гудящей и клокочущей толпой новгородцы. Бородатые, упрямые, хитрые той купеческой сметкой, про которую говорят: «Где русский купец прошел, там трем немцам делать нечего». Вот тогда может приключиться то, что называется, бабушка надвое гадала. На восточном берегу посадника с тысяцким поддержат и все, что он кричать с помоста будет, примут с открытым сердцем, да вот на западном людей поболее живет. Даже если между своими согласия не найдется и разделятся кончане, все одно противники перекричать могут. Или, коль дойдет дело до кулачного боя, отмутузить за милую душу.

Новгородская вольница всегда смущала Юрия Даниловича. Чудно́й город – торговые и ремесленные людишки князьям не подчиняются, не кланяются, а напротив, могут князя выгнать, если на вече противников придет больше, чем сторонников. Те, кого в Новгороде боярами называют, с настоящими боярами и рядом не валялись: торгаши, которые только и думают, как бы мошну поплотнее набить. На всей Руси, кто именитее да перед князьями заслуженнее, те гордое боярское звание носят, а здесь – кто богаче да прижимистее. А если вздумают что-то решать на дворе Ярослава, где вечевая башня и помост стоят, побеждает тот, кто орет громче. Или того хуже, у кого кулаки тяжелее.

Тузят друг дружку мужи новгородские в хвост и в гриву, выплевывают раскрошенные зубы с кровью вперемешку, стряхивают на снег сопли розовые, а вздумай обзови хоть кого-то из них дикарем, сразу ор поднимут. Да такой, что от Белоозера до Пскова уши позакладывает – хоть всех святых выноси. Самое правильное, де, у них установление, от предков-пращуров полученное, со времен Рюрика и князя Вадима, а потому хранить его надобно словно зеницу ока и не давать пришлым умникам на поругание. И в ухо могут, чтобы слова подкрепить. А то и за дреколье возьмутся.

Не зря говорят старые люди, что это Перун их проклял. Когда еще при Владимире Святом сбрасывали языческие идолы в воду, Перун, проплывая по Волхову, зацепился за опоры моста. Тогда воевода и верный сподвижник Владимиров Добрыня приказал палками отталкивать истукана на стремнину, чтобы плыл он дальше в великое озеро Нево[95], а там уж, как придется, хоть до моря Варяжского. И вроде как был гром с ясного неба, сверкала молния без тучи и голос, раскатистый и ужасный, послышался: «Коли мужи новгородские бьют меня дубьем и гонят с земли Русской, – вещал обиженный бог грозы, – так и им от веку биться друг с другом и не знать ни пощады, ни спокойствия!» С тех пор частенько случалось, что горожане, не в силах договориться на одном вече, собирали два: на Ярославовом дворище, в детинце, и на Софийской стороне. Каждое из них принимало свое решение, казавшееся им непреложной истиной, а после представители обеих сторон сходились на великом волховском мосту и лупцевали друг дружку почем зря. Тогда одними лишь кулаками дело не обходилось. В ход шли свинчатки, колья, плети татарские и даже кистени.

В голоса свыше Юрий Данилович не верил, но с языческим богом был согласен. Все-таки Перун князьям с их дружинами покровительствовал, а значит, во многом толк знал побольше, чем купчики и мастеровые со смердами. По мнению московского князя, новгородская вольница и не заслуживала ничего большего, чем палки и тычки. Вот дед его, Александр Ярославич, железной рукой их держал, спуску не давал и вольницу прижимал, как мог. Одних бояр скольких, говаривают, избыл[96]…

А так и нужно!

Поглядим, как запищат любители подрать глотки на вечевой площади, когда он, внук Александров, во власти утвердится. Дай только сил, Господь, Михаила Тверского одолеть.

– Все собрались? – повернулся князь к заполнившим горницу шубам и тулупам. – Кого еще ждем?

– Никого не ждем, Юрий Данилович, – ответил сотник Загородского конца, Козьма Твердиславич. Он был одним из немногих, кто перешел в этот день Волхов, невзирая на дурную погоду и неустановившееся мнение большинства. Молодой, но уже прославивший имя в сварах с устюжанами, которые все чаще и чаще беспокоили Господин Великий Новгород, мешали торговле, перерезая путь на Югру, захватывая обозы, расстраивая замыслы нарочитых новгородских мужей. Быть ему через несколько зим тысяцким. – Все собрались.

– Говори, княже, просим! – прогудел Андрей Климович. Посадник отличался такой телесной крепостью, что, казалось, из него запросто могло бы получиться два человека. Стоя, он подпирал головой потолочные балки, а когда сидел, мог смотреть в глаза кое-кому из стоящих соратников.

Князь Юрий отошел от окна. Встал, перекатываясь с пятки на носок пред новгородцами.

«Ишь ты! Расселись и сидят! Никому и в голову не пришло подняться перед лицом князя московского, поклониться ему в пояс. Ничего, придет время, и я собью с вас спесь, купчики новгородские, торгаши-барышники! Кровь харкать у меня будете, как придет срок…»

Но, несмотря на гордыню и клокочущую в душе ярость, князь сдержался. Поприветствовал нарочитых мужей, приложив ладонь к сердцу: