На златом престоле - Олег Яковлев

— И что? Ты опять не поладил с женщинами? — Ярослав рассмеялся.

— И снова ты оказываешься прав, архонт. Удивляюсь твоей догадливости! — Евнух развёл в стороны свои маленькие ручки. — Они решили: что взять с маленького Крылышка! Княгиня Евфимия за мелкую провинность ударила меня, а потом приказала высечь. Прилюдно, на площади в городе Владимире.

— В чём же ты провинился? Утащил какую-нибудь побрякушку?

— Птеригионит — не вор. Напрасно архонт так думает, — обиженно заметил евнух. — Просто я не люблю смотреть на голых женщин и прислуживать им в бане. Пусть я и не совсем мужчина, я не имею пола и желания, но снасти у меня есть. Отказался стоять перед ней и её приближёнными женщинами с корытом, за это и был наказан.

— Ну, так. Пусть я поверил тебе. Но что ты хочешь от меня? Не верю, что такие как ты вдруг являются и предлагают свои услуги. У тебя что-то есть. Такое, чего я, может, не ведаю, но что ведать важно и нужно.

— Опять в точку, архонт! Впервые вижу такого догадливого архонта! — взвизгнул от показной радости Птеригионит. — Я охотно посвящу тебя во всё то, что знаю, но...

Он замялся.

— Понял. — Ярослав достал из калиты и положил перед евнухом несколько серебряных монет. — Мыслю, эти флорины помогут тебе скорее вспомнить, что ты хотел мне сказать.

— Князь Святополк хочет занять твой престол. Он подсылал к тебе убийцу.

— Я это знаю.

— Знаю одно знатное лицо, которое приходило к нему в ночь перед битвой.

— Что за лицо?

— Его зовут Лях. Во время битвы он попал в плен.

— Полагаю, ты никому не говорил об этом в Галиче.

— Конечно нет, архонт. Ты узнаёшь первым о таком важном деле. Я помог бы тебе... У меня есть средство.

— Полагаю, яд?

— Ты снова прав.

Ярослав кивнул.

— Я должен подумать, грек. Крепко подумать. Сейчас я прикажу отвести тебя. Поселишься у одного верного мне человека. Его зовут Семьюнко.

— Красная Лисица. Слышал о нём.

— Я призову тебя в нужный час.

— Благодарю, архонт.

Евнух снова распростёрся на полу, снова говорил хвалебные слова, а затем быстро исчез, словно и не было его. Только запах неприятный остался висеть в палате. Ярославу показалось, что пахнет серой. Он истово перекрестился.

— Господи, обереги! — Ноги словно бы сами собой согнулись в коленях.

«Я окажусь сопричастным к греху, к греху тяжкому и неотмолимому! — Всё существо его противилось закравшимся в ум чёрным мыслишкам. — Нет, прочь сомнения! Мир наш жесток, а я не монах, не праведник, я — князь. О своих подданных должен я иметь заботу. Мой отец — он погиб, потому как не о Земле, но о добытках своих более радел. А я! О, Господи! Прости и сохрани! Я просто отвечу ударом на удар! Или я, или вороги мои! В конце концов, судить о нас, о князьях, о владетелях, не следует так, как о прочих смертных. Главное — какая у нас держава и что мы содеяли ради неё. Как живут в сей державе люди, хорошо ли, мирно ли. Но, о Господи! Мне страшно, Господи! Ответь мне, прав ли. Не могу, не могу по-иному!»

Князь закрыл руками лицо и горько разрыдался, повторяя шёпотом сквозь слёзы:

— Не погуби, не погуби, Господи!

...Утром он велел звать к себе Птеригионита.

— Ну вот, грек, твой наступает час. Поедешь к князю Святополку. Об остальном позаботишься сам. Думаю, ты знаешь, что делать, — объявил он сухо. — И помни: только мы двое ведаем, что и как.

Евнух кланялся, щерил в улыбке крупные зубы, послушно кивал.

В городке Корецке, невдалеке от так и не отданного Ярославом Киеву Шумска, ранним вешним утром в одночасье внезапно скончался князь владимиро-волынский Святополк Мстиславич. Отчего умер здоровый и не старый ещё владетель, так и осталось загадкой. Скорбела по почившему мужу княгиня Евфимия, плакали братья и племянники. Никто и не заметил, как в грозовую чёрную ночь из корецкого посада выехал на тощей лошадёнке некий маленький человечек. Выехал — и пропал. Больше его в городе не видели. Вряд ли когда и вспоминали при волынском дворе жалкого евнуха Птеригионита, пропавшего невесть куда. Да никто бы и не догадался, что именно он стал причиной нежданной смерти князя Святополка.

Снова заседал в княжеских палатах боярский совет. Снова сидели вдоль стен на крытых бархатом лавках бояре в красочных кафтанах, отделанных серебром и золотом. Снова Ярослав, восседая на высоком стольце с подлокотниками в виде разверстых львиных пастей, вёл речь о пресловутых городках на Горыни.

Изменилась боярская дума. Нет Домажира, место воеводы Серослава занял его сын, молодой Коснятин, появился после долгих лет забвения старый Молибог. Много среди бояр было новых, совсем молодых людей. На почётном месте в первом ряду находился Избигнев Ивачич, чуть поодаль расположился Семьюнко, немало было бывших отроков из Владимирковой дружины.

Ярослав, облачённый в синего цвета парчовый кафтан, в красных востроносых тимовых сапогах, в княжеской парчовой шапке с собольей опушкой, вышитой наверху крестами, держался сегодня гораздо увереннее, чем раньше. Не было среди бояр большинства прежних его недоброжелателей.

— Думаю, бояре, не отступится Изяслав от городков погорынских и от Бужска. Лето грядёт, снова пойдёт ратью на нас киевский князь. Вот и спрашиваю вашего совета: как быть? Отдать сии городки и жить далее в мире? Или воевать и потерять и людей, и городки заодно?

Поднялся дядька Гарбуз.

— Надобно мир творить. Изяслав ныне в силе.

— Верно, — поддержал его, шамкая беззубым ртом, Молибог.

— Киевский князь пленных галичан безоружных порубал! — Выкрикнул, резко, звонким голосом Коснятин. — А ты, княже, простить такое мыслишь!

— Хочешь, чтобы ещё больше он порубал? — с усмешкой возразил ему Избигнев. — Люди — не грибы. Опустеет, оскудеет земля людьми, что тогда делать? С кем на рать идти? Кто жито сеять будет?

— Рать гибельна для Червонной Руси, — сказал опытный боярин Щепан. — Полагаю, лучше на время отступить и отдать спорные городки. Можем потерять больше.

— Что ж. На том, стало быть, и порешим, — выслушав мнения бояр, Ярослав обвёл их пристальным взглядом. — Избигнев! Поедешь в Киев к Изяславу. Передашь грамоту мою, скажешь, что отдаю я ему Шумск, Тихомль, Гнойницу, Вышегошев и Бужск. И ходить согласен в воле его. Правы вы, бояре. Не время нам ратиться.

...Князь остался доволен. Почти никто из бояр не ратовал за новую войну, и уже одно это было хорошо. Верилось, что удастся заключить, наконец, мир и заняться устроением Червонной Руси.

Лето пришло на Галичину, земля зализывала раны, из княжеских сёл тянулись подводы с первым урожаем. В садах наливались соком яблоки, груши, вишни. По Днестру и с запада, из Регенсбурга[166], Пожони[167] и Вены спешили торговые караваны. На Подоле оживился торг. Волохи[168] и угры торговали лошадьми, чехи — оружием и изделиями из серебра, греки — тканями и фруктами. Солнце стояло в зените, на чисто вымытом небе не было ни облачка, Луква струилась тоненькой струйкой, Днестр привычно шумел на перекатах, унося воды к далёкому Чермному морю. Текла мирная жизнь, и ничто теперь, казалось, не могло нарушить этого привычного степенного хода.