Учитель музыки - Алексей Анатольевич Притуляк

– Хоть бы окно открыл, – услышал он её ворчание.

    Рванулся с места и вошёл следом за Бегемотихой в гостиную.

– Что ж так смердит-то? – морщилась она, распахивая окно. Повернулась, озирая комнату. – Где собака зарыта, Якоб? – спросила с усмешкой.

    «Дверь она специально не закрыла, – подумал он. – Чтобы на её зов могли пожаловать остальные и засвидетельствовать обнаружение трупа».

    Он вернулся на кухню, открыл ящик стола, взял первый попавшийся нож. В прихожей закрыл дверь на замок. Прошёл обратно в гостиную.

    Магда Винардсон стояла у раскрытого шкафа и, подбоченившись, смотрела на труп. Носились вокруг неё растревоженные мухи.

– Так-так-так, – пробормотала она, оглянувшись. – Натворил ты, голубчик, делов.

    Эриксон, держа нож наизготовку, сделал шаг к ней.

– Ты это брось, Якоб, – спокойно предупредила она. – Я тебя в окно выброшу. Забыл, как прошлый раз мы с тобой возились?

    Не отвечая, он сделал ещё шаг.

    Бегемотиха быстро отступила, схватила банкетку, легко подняла, замахнулась.

– Ну, давай, подходи, – усмехнулась она.

    Эриксон остановился. Дело приняло неожиданный поворот, к которому он не был готов. Вряд ли эта гром-баба остановится перед тем, чтобы проломить ему банкеткой голову. Нож был бы плохим подспорьем.

– Ну?.. – консьержка вызывающе кивнула ему. – Что, Якоб? Может, лучше подумаем, как быть теперь?

    Эриксон выронил нож, опустился на пол, обхватил голову руками и заплакал.

– Я не убивал, – причитал он. – Ничего у вас не выйдет. Я не убивал.

    Магда Винардсон опустила банкетку, уселась на неё, задумчиво глядя на инженера.

– То-то я не помню, чтобы он уходил, – сказала она. – Думала, может отвлеклась пока, поссать вышла или чайку заварить, он и ушёл. Когда ты один вышел, ещё думаю себе, а где же тот? А он – вот он где… Не усмотрела Магда, не усмотрела…

– Я не убивал, – причитал Эриксон. – Будь вы прокляты! Я не сдамся. У вас на меня ничего нет.

– Что ж теперь делать-то? – вздохнула Бегемотиха, не обращая на него внимания. – Я ж ей обещала… Не усмотрела вот…

– Ничего у вас не выйдет, – сказал Эриксон, убирая руки от лица, глядя на фру Винардсон. – Понятно?

– Понятно, понятно, – отмахнулась консьержка. – Вот что… Надо будет его вынести ночью… Только – куда?

– Что вы имеете в виду? – опешил Эриксон от неожиданности.

– Что имею, то и введу, как говорил в таких случаях один мой кабальеро, – усмехнулась Бегемотиха. – Жмурика, говорю, убрать надо куда-то. Ночью унести подальше, на Фюлькевейен, что ли, там редко кто ходит, а по ночам – хоть глаз коли. И колодцы есть, можно в колодец бросить.

– Вы это серьёзно? – не верил Эриксон.

– Да уж какие тут шутки нынче, – вздохнула консьержка, с грустью глядя на него. – Наделал ты делов, дурья твоя башка, ну наделал…

– Я не убивал, – замотал головой Эриксон.

– Ты вот что, – она хлопнула ладонями по коленям, поднялась, – ты сейчас ложись и спи. Окно ещё в спальне открой тоже. До ночи спи. А я буду, если что, говорить, что ты ушёл и не возвращался пока. Лишь бы полиция не прикатила, у них на тебя, похоже, что-то есть, или чуют просто… Ну а ночью мы его утащим. Будет всё шито-крыто… Ох, господи, во что же я лезу-то!

    Бегемотиха покачала головой, пошла к выходу.

    Когда проходила мимо, сидящий на полу Эриксон схватил брошенный нож, одним рывком поднялся, вцепился в рукав её кофты, потянул, поворачивая Бегемотиху лицом к себе. Но не успел он взмахнуть ножом, как она мощным толчком в грудь отбросила его. Роняя своё оружие, он ударился затылком о стену, сполз по ней на пол.

– Дурак! – с досадой выпалила Винардсон. – Вот же дурак-то. Я тебе сказала, не дрыгайся. Спать иди.

    И ушла в прихожую. Через минуту Эриксон услышал, как с громким стуком закрылась за ней дверь.

11

    Лежать в кровати он не смог из-за непрекращающейся дурноты – уснул на стуле возле раскрытого окна. Когда проснулся от холода, был уже, кажется, поздний вечер – во всяком случае, в соседних домах светились окна, кое-как разгоняя дождливую тьму. Да, было часов одиннадцать.

    В тяжёлой от боли и голода голове всплыло воспоминание о минувшем дне, о трупе Якоба Скуле… Он вынужден был признаться себе, что окончательно запутался и ничего не понимает. Бегемотиха Винардсон то ли не состояла в банде Клоппеншульца, то ли ей была предназначена режиссёром всего этого спектакля какая-то особая роль… Голова у Эриксона шла кругом, он не мог выдумать ни одной правдоподобной гипотезы. Если до вечера в его логических построениях всё складывалось, то теперь, после обнаружения Магдой Винардсон трупа, все его гипотезы трещали по швам, рассыпались в прах, оставляя после себя только новые вопросы, вопросы, вопросы…

    Надо было бежать, пока не явилась Бегемотиха. Неизвестно ещё, в какую трясину она должна его утянуть, согласно их плану. Быть может, по дороге до Фюлькевейен он должен будет совершить ещё одно убийство… Да мало ли что мог придумать Клоппеншульц.

    Эриксон посмотрел вниз. До тротуара было рукой подать – второй этаж, метров пять-шесть, пустяки, можно было бы даже просто выпрыгнуть без риска поломать ноги. Но он на всякий случай решил воспользоваться подручными средствами.

    Эриксон стянул с кровати простыню, связал с пододеяльником, получив трёхметровую лестницу на свободу – не самую прочную, но если даже она и не выдержит, то высота всё равно не большая.

    Торопливо привязал конец пододеяльника двойным узлом к трубе отопления, выбросил импровизированный канат в окно. Выглянул. Конец простыни не доставал до земли метра три – это не много, это ничего.

    Он уже готов был вылезти, но, вспомнив, вернулся к стулу, взял Линдины трусики, зачем-то сунул в карман.

    Взобрался на подоконник и сел, перебросив ноги наружу. Схватился за свой спасительный канат, подёргал и стал медленно переносить на него вес тела. Пододеяльник держал, а вот простыня вызывала сомнения в своей прочности – она натянулась, как его нервы, и, кажется, потрескивала.

    Порвалась она, когда он уже почти добрался до края. И всё же, разрываясь, ткань немного затормозила его падение, так что он почти не ушибся, – только в пятках возникла резкая острая боль, так что он несколько минут прижимался к стене, переступая с ноги на ногу, пока боль не утихла.

    Свисающая белая простыня над головой отчётливо привлекала внимание в вечернем сумраке. Плевать. Главное побыстрее исчезнуть отсюда.

    Эриксон повернулся и поковылял по Сёренсгаде в сторону от площади. Ему надо было туда, на ближайшую автобусную