Легендарный Василий Буслаев. Первый русский крестоносец - Виктор Поротников

Между тем гребцы и слуги, не имевшие никакого оружия, продолжали толкать к реке установленные на колодах суда. Еще три ладьи соскользнули в прозрачное лоно реки, их торопливо отводили подальше от берега. Однако большинству насадов грозила печальная участь, как и теснившимся возле корабельных бортов людям.

Появление Василия и всей ватаги крестоносцев было встречено защитниками каравана с воодушевлением. Купцы безоговорочно признали главенство Василия Буслаева, видя грозный блеск у него в очах и спокойную решимость на лицах его удалых дружинников.

Василий быстро перестроил отряд в две шеренги. Впереди он поставил щитоносцев, позади лучников. Двоим воинам Василий велел поджигать траву позади отряда.

Половецкая конница накатывалась с топотом и храпом, с оглушительным визгом наездников. По щитам русичей застучали половецкие стрелы.

Василий отдал команду лучникам и сам поднял свой тугой лук.

Первый же залп оперенных стрел угодил в самую гущу степняков. Заржали раненые лошади. Около десятка половцев свалились с седел в густую траву. Василий вновь отдал команду. Полсотни стрел снова со свистом рассекли воздух.

Степная конница смешалась. Вместе с убитыми всадниками наземь попадали несколько тяжко раненных лошадей, о них спотыкались кони, мчавшиеся следом. Сумятицы добавляли лошади, оставшиеся без седоков и носившиеся взад-вперед.

После третьего залпа лучников Василий сместил свой отряд немного в сторону, открыв взору нападающих степняков полыхающую траву. Пламя быстро расползалось, набирая силу. От струившегося кверху жара плыли очертания людей, лошадей и установленных на катках кораблей.

Половцы повернули назад. В этот миг их накрыл четвертый залп.

Анфиска, выглядывая из-за щита великана Пересметы, приметила одного сердитого степняка, что-то оравшего во все горло и хлеставшего плетью своих же соратников по спинам и головам. Под степняком был очень красивый серый в яблоках конь, который, как и его хозяин, скалил белые зубы и дыбился, сердясь, что прервали его стремительную скачку.

Анфиска подняла лук и прицелилась.

Тонко пропела спущенная тетива. Стрела насквозь пробила шею степняку. Он кувыркнулся из седла, а его горячий жеребец понесся с развевающейся гривой прямо в степь, обгоняя конных половцев и лошадей, оставшихся без наездников.

Сердце Анфиски забилось сильнее от дикой радости. Четыре стрелы она выпустила, но так и не заметила, угодила ли какая-нибудь из них в цель. И лишь пятая стрела у нее на глазах сразила того врага, в какого она и целилась.

Ноги сами понесли Анфиску к тому месту, где свалился с коня сраженный ею половчин.

Он лежал на спине, неловко подвернув под себя левую ногу, его правая рука по-прежнему сжимала плеть. Мертвые раскосые глаза глядели в небо, из открытого рта выбежала тонкая струйка крови.

Вот он – враг, убитый ею! Но вместо торжества в душу Анфиски закралась жалость.

К Чернавке подбежал Фома, схватил ее за руку и потащил за собой.

– Нашла чем любоваться! – процедил он сквозь зубы. – Поганые вон опять разворачиваются для нового натиска. Эти нехристи стреляют метко. Охнуть не успеешь, как получишь стрелу в глаз!

– Это я… я убила его! – запинаясь, лепетала Анфиска. – Пятой стрелой убила!

– Теперь плакать над ним, что ли! – ворчал Фома. – Не дело это, Анфиса, военный строй покидать.

Половецкая орда еще дважды накатывалась на караван и всякий раз с потерями отступала в степь. В промежутках между нападениями половцев еще десяток ладей смогли добраться до спасительной воды. Оставшиеся на катках насады защищать было уже гораздо легче.

Однако у степняков вдруг пропала охота к нападению. Они стали подбирать своих убитых и раненых, к которым уже подбиралось пламя разошедшегося по ковылям пожара. Половцы сели на коней и дружно поскакали к дальним холмам, возле которых Днепр делает излучину. Там тоже были пороги.

– Те пороги неопасные, – успокаивал ратников Яков Залешанин, – их и по воде миновать можно. Надо только глядеть в оба!

Насады шли быстро, держась цепочкой один за другим, и все повторяли маневры головной красной ладьи.

С греческих и генуэзских ладей доносились громкие песни. Купцы радовались удачному избавлению от половецкой опасности. Дальнейший путь уже не казался торговцам столь опасным. Совсем скоро должен был показаться остров Хортица, а через три дня пути от него будет днепровский лиман. Последняя долгая стоянка перед переходом через Русское море.

– Эй, молодцы! – крикнул своим ратникам Василий. – Чего скисли! Ну-ка, запевайте, чтоб иноземцы не думали, будто мы токмо из луков стрелять горазды! – И первым затянул разудалую песню.

Пролив, разъединяющий Азию и Европу, живущие здесь греки назвали Боспором, что означает «Коровий брод». Этим узким проливом можно попасть из Русского моря в Мраморное. Пропонтиду, по-гречески. На скалистом европейском берегу Пропонтиды широко раскинулся на семи холмах красивейший город мира – Константинополь.

Из всей буслаевской дружины в столице ромеев бывал только Яков Залешанин, и то всего один раз. Он-то и объяснял непонятные местные названия своим соратникам:

– В стародавние времена греки еще не строили христианских храмов, а приносили жертвы демонам языческим – то прекрасным, как цветущие юноши и девы, то уродливым, с мохнатыми козлиными ногами. Поклонялись греки и корове по кличке Ио, которую стерег стоглазый пастух Аргус. Он никогда не смыкал разом все свои глаза, но по очереди – один за другим. Все же Ио каким-то чудом удалось убежать и в этом месте перебраться из Европы на азиатский берег. С той поры и зовется сей пролив Коровьим бродом.

– Дивно-то как! – прошептала зачарованная рассказом Анфиска.

– Ничего себе брод, – усмехнулся Фома, – не всякий пловец переплывет.

Ладьи шли на веслах вдоль близкого европейского берега, крутыми уступами уходившего ввысь. Там, на вершинах каменистых утесов, шевелились на ветру длинные листья гладкоствольных пальм. Противоположный берег был более пологим, его очертания скрадывала сизая дымка. Море у азиатского берега отливало темной синевой, а вздымающиеся вдалеке холмы казались голубыми.

Под отвесными скалами шумел прибой. Местами скалы расступались, словно рассеченные гигантским мечом, открывая взору крохотные зеленые долины и лазоревую гладь укромных бухт. Повсюду зелень деревьев – устремленных к небу кипарисов, раскидистых платанов, широколистных пальм – соседствовала с белой, испещренной трещинами скальной породой, ослепительно сверкающей на солнце.

Там и сям были заметны увенчанные крестами главы церквей и часовенок, возведенных из такого же белого камня, как и утесы под ними. Появлялись небольшие селения, лепившиеся на пологих горных склонах или сбегавшие к самому морю.