Дело было так - Меир Шалев

Но здесь, по дороге в Нагалаль, она обычно говорила:

— Попей из своей бутылки, мы для этого ее взяли.

— Но сок уже горячий, как чай.

— Ну, если это тебе так мешает, значит, ты не очень хочешь пить.

Она несла сумку, чемодан и мою маленькую сестру и шагала энергично, прямая, как всегда, радуясь приезду в родной мошав. Я уже говорил, что она была невысокой, как и бабушка, но походка у нее была легкая, и так же легко она шла и по этой тропе, несмотря на груз и тяжелый, неподвижный полуденный жар Изреельской долины.

— Прекрати ныть, — говорила она мне. — Вот увидишь — еще немного, и нас догонит кто-нибудь с телегой.

И действительно, почти всегда появлялся какой-нибудь мошавник с телегой и подвозил нас в Нагалаль. И хотя каждый раз это был кто-то другой, всегда повторялось одно и то же — он окликал маму: «Привет, Батинька», — замедлял лошадь, а она на ходу, не останавливаясь, забрасывала на телегу чемодан, усаживала мою сестру со словами: «Сиди и не двигайся, я уже поднимаюсь!» — потом пристраивала возле нее наши сумки — ее и мою — и, наконец, пробежав рядом с телегой шага три, легко отталкивалась, взлетала в воздух и опускалась в телегу очень точным, умелым, вызывающим зависть движением. Я каждый раз удивлялся ей заново, хотя давно уже понял, что это самое обычное дело для всех, кто в те времена рос в деревне, возился с лошадьми и ездил на телеге.

А я всегда оставался на дороге последним — вот мошавник уже цокает языком, торопя лошадь, и мама начинает поторапливать меня: «Беги! Ну беги же, Меир! Шевели ногами, иначе останешься здесь один». Она немного наклоняется ко мне, и я вижу перед собой ее улыбающееся лицо и две протянутые руки, и тогда, изготовившись, точно пророк Илия, который, «препоясав чресла свои», бежал рядом с колесницей царя Ахава[57], я тоже начинаю бежать что есть сил, с трудом догоняю большое, ростом с меня, заднее колесо — оно уже кружится и шуршит совсем рядом со мною — и протягиваю руку, чтобы мама поймала меня и потянула к себе. Мое тело на миг взмывает в воздух, и вот я уже рядом с ней, еще запыхавшийся, сердце колотится от пережитого страха и волнения, но я уже сижу точно, как она, свесив ноги через задний край телеги, и тропа, неустанно перетираемая колесами, уже проносится под моими ступнями, как быстрый поток, и приятный запах соломы и пыли поднимается от нее к моим ноздрям.

Сестра смотрела на меня с насмешкой, а мошавник, не обращая никакого внимания на маленькую семейную драму, только что разыгравшуюся за его спиной, спрашивал маму: «Ну так что слышно у вас в Иерусалиме?» — сообщал, что видел очередное стихотворение моего отца в пятничном номере газеты «Давар», а потом рассказывал, что нового в мошаве: еще кто-то получил штраф из автоинспекции, одна из собак заразилась бешенством после укуса шакала, и ее пришлось убить, а наш дедушка Арон в очередной раз сбежал из дома. Мама не отвечала, но багровая волна поднималась от ее шеи ко лбу.

Мы въезжали в центр мошава, сходили с телеги, говорили спасибо — «скажите и лошади спасибо» — и шли к дому бабушки. Вот аллея кипарисов, вот дедушкин особенный цитрус, вот бабушкин капающий мешочек с творогом, а вот и она сама — обнимает, восклицает: «Ой, Батинька, как хорошо, что ты приехала, может быть, ты сумеешь…» — и, как обычно, тут же присоединяет к этому вступлению очередные просьбы и мольбы и немедленно начинает жаловаться на все обиды, которые она претерпела в последнее время: «Ты себе не представляешь, что он мне сделал…»

Она очень ценила свою старшую дочь. Не раз просила маму выступить на ее стороне в каком-нибудь очередном споре, а когда в семье возникали «проблемы», всегда откладывала их выяснение на то время, которое обозначалось словами: «Вот Батия приедет…» То бишь «Батия приедет и решит», «Батия приедет и даст совет». Мы и сегодня еще, спустя годы после маминой смерти, по привычке говорим иной раз: «Вот Батия приедет…» — и тут же смущенно улыбаемся.

— Может, зайдем в дом? — предлагает моя мама своей маме, а мне велит глянуть, что происходит во дворе. Она не хочет, чтобы неприятный разговор шел снаружи и в моем присутствии. Но бабушку это не беспокоит. Ее внуку не повредит, если он будет знать, что устраивают его бабушке ее соседи, ее сыновья, ее братья, ее муж.

Я отворачивался, но прислушивался ко всему, что они говорили. Мне были интересны не только те истории, которые рассказывала бабушка Тоня, но и те, которые рассказывали о ней, в особенности те, что рассказывали мама и ее сестра Батшева. Во-первых, потому, что им лучше всех были знакомы повадки их незаурядной матери, а во-вторых, потому, что мне вообще были более интересны женщины нашей семьи. Я любил их рассказы, их живые насмешливые разговоры, их физическую близость, их занятия и даже их внешнее сходство со мной и мое с ними. Большинство мужчин в нашей семье — высокие, как дядя Арон, и даже выше, и только я и мой дядя Яир — такие же низкорослые, как наши женщины — бабушка Тоня, мама, ее сестра, моя сестра и моя дочь (только «бой-баба» Батия была «высокая и красивая»), да и телосложением я тоже больше похож на них. В сущности, вплоть до той поры, когда я вырос, окреп телом и начал работать в хозяйстве вместе с Менахемом и Яиром, я даже ощущал себя как еще одна из женщин семьи, и это было странное ощущение. Помимо чувства причастности и того факта, что я по сей день выкручиваю половые тряпки на женский манер, оно даровало мне также полные интереса минуты. В то время как другие мальчишки бегали и дрались друг с другом, водили и чинили тракторы, стреляли из пистолетов, натравливали собак на кошек и скакали на лошадях, я сидел на «платформе» бабушки Тони и слушал истории, которые всегда начинались со слов: «Дело было так»:

— Дело было так. Я была совсем молоденькой девушкой и совершенно не знала жизни…

— Дело было так. Когда он сказал, что бросится в Иордан…

— Дело было так. Твоя мама сидела на «платформе» и чистила обувь для всех и вдруг видит — к ней ползет здоровенная змеюка. А она — даже с места не сдвинулась! Подождала, пока змея подползла совсем рядом, и ка-а-ак ударит ее по голове большой сапожной щеткой! Трах — и убила!

И еще у нее были истории, которые начинались словами «когда я была девушкой». Эти слова тоже стали нашим семейным выражением, которым пользуется теперь каждый, кто делится своими воспоминаниями. Стоило бабушке начать:

«Когда я была девушкой» — я уже знал, что сейчас появятся снег, и лед, и волки, и сани, и ягоды из леса, и сам лес, и река. Она рассказывала о белых и красных песках Ракитного и о мастерских, где из этого песка делали цветное стекло, о своих занятиях в «гимназии», которыми она очень гордилась, о долгих поездках в бесконечно длинных поездах, о высоких и красивых русских офицерах, которые «подмигивали мне в вагоне», о семейных посиделках вокруг самовара и десятках выпитых при этом чашек чаю, о домашних вареньях и консервированных фруктах, о бочках капусты и мешках картошки и лука, без которых нельзя было пережить тяжелую зиму. И еще она рассказывала о той образцовой чистоте, что царила в доме ее матери, бабушки Батии, как будто желая сказать, что ее собственные требования в отношении чистоты — не личный «заскок», а семейная традиция, которую она ревностно хранит.