Дело было так - Меир Шалев

— И на обратном пути они тоже не разговаривали друг с другом, — заканчивала мама свой рассказ.

— Но ведь они уже помирились? — удивлялся я.

— Это так, — говорила она, — они уже помирились и снова были друзьями, но к этому времени они так уставали, что им просто не хватало воздуха, чтобы бежать и говорить одновременно.

В Кфар-Иошуа гости и хозяева сразу же усаживались за субботний завтрак. То была обильная поздняя трапеза, на которой к столу подавались свежий хлеб, салат, сыр, маслины и яичница, а иногда также большие дрожащие квадратные порции студня — холодца, вываренного из говяжьих ног и щедро приправленного лимоном и чесноком, — блюдо, которое с тех пор запало мне в сердце. Эта трапеза очень походила на обычные субботние завтраки в Нагалале и в то же время во многом отличалась от них. Ведь порой для большой разницы достаточно совсем небольших отличий — в том, как режут овощи для салата, какой толщины сковородка, какого сорта хлеб и как приготовлен сыр.

Кстати, Хая, жена Моше, и Хая, жена Ицхака, резали хлеб совсем как бабушка Тоня, — плотно прижав его к груди. Их движения были сильными и уверенными, но я всегда боялся, что когда-нибудь они порежутся, и однажды даже крикнул вслух:

— Осторожней, пожалуйста, осторожней с ножом!

Все засмеялись, а дядя Яир успокоил меня и сказал, что я ошибаюсь, — это нож должен беречься бабушки, а не бабушка ножа.

Завтрак сопровождался историями, воспоминаниями, а также жаркими политическими спорами — о мошавном движении и о «Рабочем единстве», о «Молодом рабочем» и о «Тружениках Сиона», об украинских мужиках и о «деревенских кулаках», о Мапае и о Мапаме[52], о допустимости наемного труда и о долге взаимопомощи, — а также обменом мнениями по менее взрывчатым вопросам — о плодовых деревьях (подрезать два глазка или три), о коровах (доить два раза в день или три) и тому подобное. Но больше всего они любили спорить о том, кто кому что сказал и кто кому что сделал в ходе долгой истории нашей большой семьи.

Смех, и крики, и вымыслы тут же запивались кипящим чаем из двух дымивших паром чайников — большого чайника с кипятком и сидящего на нем маленького чайничка с заваркой.

— «Чай в чайнике не истощится», — цитировал дедушка Арон, и дядя Моше подхватывал:

— «И заварки в чайничке не убудет»[53].

И вот так эти два чайника поставляли на стол литр за литром дымящегося чая, смачивая пересохшее от криков горло и все сильней воспламеняя очередной спор.

К чаю подавались два вида сладостей — варенье с целыми кусочками фруктов, обычно из винограда («у кого были тогда деньги на клубнику?» — написала моя тетя Батшева на черновике этой книги), и знаменитый «хвост селедки», который в глазах дедушки Арона (а сегодня и в моих тоже) был вкуснее всех сладостей на свете.

Дедушка Арон рассказывал об этом «хвосте» такую историю: в лавке, которую его семья держала тама (так он говорил), то есть в Макарове на Украине, «мы продавали продукты для тела, продукты для души и продукты посредине», — и когда я спрашивал его, что это значит, объяснял: «Продукты для тела — это топоры, мотыги и сапоги для крестьян-украинцев, продукты для души — это талиты, филактерии[54]и молитвенники для евреев».

Тут он обычно замолкал и смотрел на меня, чтобы я спросил, что же такое «продукты посредине».

— Дедушка, — спрашивал я, — а что такое «продукты посредине»?

— Посредине, — улыбался он, — это хвост селедки. Соленая рыба. Она и для тела, и для души.

Так мы ели, и пили, и разговаривали, и смеялись, и сердились, и спорили — все, кроме бабушки Тони, которая, пользуясь случаем, то и дело уводила из комнаты для секретных закулисных разговоров либо Моше, либо Ицхака, в зависимости от того, с кем она была в этот раз в мире, чтобы пожаловаться им на всё, что ей за неделю учинили, и на всё, что ей сказали, и на всё, что ей напортили. Впрочем, иногда она уводила не братьев, а их жен, — но всё для тех же жалоб.

Несмотря на бесконечные чмок-чмок-чмок, которыми встречал нас дядя Моше, я все-таки предпочитал его застолья завтракам у дяди Ицхака, потому что у Моше разговоры были интересней, споры жарче, а рассказы увлекательней, да и сам он принимал меня таким, как я есть, и никогда не посмеивался над тем, что я боюсь проехаться на лошади или побороться с теленком и что у меня нет разумных рук мошавника. Напротив — он даже поощрял тот интерес, который я уже тогда проявлял к рассказам, книгам и к Библии.

И еще: несмотря на приверженность к идеям трудового социализма, он никогда не делал насмешливых замечаний по поводу городских замашек моего отца и его пребывания в прошлом в организации Эцель[55], потому что ценил его стихи. Напротив, дядя Ицхак однажды сказал мне, что с таким отцом-ревизионистом, у которого обе руки левые, я никогда не стану настоящим мошавником. Я обиделся, потому что в детстве думал, что стать мошавником — это очень большое достижение, высокая цель, к которой должен стремиться каждый человек. Но недавно, спустя многие годы — мне уже за пятьдесят, а дядя Моше уже умер, — я навестил дядю Ицхака у него дома. Он уже не работал — ни в хозяйстве, ни на пасеке, — сидел дома и посвящал долгие часы созданию маленьких и удивительно точных моделей телег, плугов и хозяйственных построек, которые помнил из своего детства в Ракитном. Он показывал мне их одну за другой, произносил их старинные русские названия, которые вряд ли поймут сегодня даже люди, говорящие по-русски, делился со мной воспоминаниями и рассказывал истории. Годы смягчили и его, он стал куда сердечней и добрее — и на вид, и в манерах. Время обесцветило его лицо, но глаза стали голубее, чем были, и сверкали, оживляя бледность его лет. Да, старость порой творит с людьми чудеса — чаще плохие, но изредка и хорошие.

Когда моей сестре исполнилось два или три года, мы начали ездить в Нагалаль поездом. Из Иерусалима в Лод, из Лода в Хайфу, оттуда автобусом до перекрестка Нагалаль, а потом пешком или на попутной телеге.