2666 - Роберто Боланьо

и, чтобы отогнать холод, достаточно было легкого свитера. Баронесса спросила, по-прежнему ли Арчимбольди живет в Карнореджо. Да, ответил тот, хотя уже не на улице Турлона.

Он планировал отправиться на юг.

В течение многих лет единственным домом Арчимбольди, его единственными владениями были чемодан с одеждой, пятьюстами чистыми страницами и двумя или тремя книгами, которые он читал на тот момент, и печатная машинка, что подарил ему Бубис. Чемодан он нес в правой руке. Машинку — в левой. Когда одежда изнашивалась, он ее выкидывал. Когда заканчивал читать книгу, дарил ее или оставлял на любом столе. Довольно долго он отказывался покупать компьютер. Временами входил в магазины, где продавались компьютеры, и спрашивал, как они работают. Но всегда в последний момент передумывал, словно крестьянин, не желающий расставаться со своими накоплениями. А потом появились портативные компьютеры. Тогда-то он и купил один из них и через некоторое время прекрасно с ним освоился. Когда к портативным компьютерам присоединился модем, Арчимбольди поменял старый ноутбук на новый и временами часами сидел в Интернете в поисках странных новостей, имен, которые никто не помнил, забытых событий. Что же он сделал с машинкой, которую ему подарил Бубис? Он подошел к ущелью и сбросил ее на камни!

Однажды, бродя по Сети, он нашел новость о некоем Гермесе Попеску, которого сразу узнал как секретаря генерала Энтреску, чей распятый труп ему случилось наблюдать в 1944 году, когда немецкая армия отступала от румынской границы. В американском поисковике Арчимбольди нашел его биографию. Попеску эмигрировал во Францию после войны. В Париже стал завсегдатаем на посиделках румынских эмигрантов, в особенности интеллектуалов, что по той или другой причине жили на левом берегу Сены. Тем не менее мало-помалу Попеску понял, что все это, по его собственным словам, было абсурдом. Все румыны были нутряными антикоммунистами и писали на румынском, и жизни их были обречены на провал, если не считать редкие лучи света религиозного или сексуального толка.

Попеску тут же нашел практический выход из положения. Посредством хитроумных (и замешанных на абсурде) движений он нашел себя в мутных предприятиях, в которых мешались мафиозные дела, шпионаж, Церковь и строительные подряды. Он разжился деньгами. Причем деньгами приличными. Но продолжил работать. Руководил бригадами румын, оказавшихся в неопределенном положении. Затем стал работать с венграми и чехами. Затем с магрибцами. Временами, одетый в шубу и походящий оттого на призрака, он приходил навещать их в свинарники, где те ютились. От запаха негров его тошнило, но ему это нравилось. Эти мудаки — настоящие мужики, говаривал он. В глубине души Попеску ждал, когда этот запах пропитает его шубу, его шелковый шарф. Улыбался им как отец родной. Временами даже плакал от умиления. А вот в отношениях с гангстерами был совсем другим. Спокойным, трезвомыслящим. Ни кольца, ни подвески, вообще ничего блестящего, даже крупинки золота.

Он заработал денег, потом заработал еще денег. Румынские интеллектуалы ходили к нему с просьбами дать взаймы, у них ведь такие расходы: детям на молоко, квартиру оплатить, сделать жене операцию по удалению катаракты. Попеску все это выслушивал в состоянии близком к полудреме. Он давал денег всем — с одним условием: чтобы они перестали писать свои ненавистнические опусы на румынском и перешли на французский. Однажды к нему пришел капитан-инвалид из четвертого корпуса румынской армии, которым командовал Энтреску.

Увидев его, Попеску запрыгал как мальчик, из кресла в кресло. Он забрался на стол и сбацал народный карпатский танец. Сделал вид, что мочится в угол, и даже сумел выжать из себя пару капель. Осталось лишь повозиться на ковре! Капитан-инвалид хотел сделать то же самое, но его физическая ущербность (у него не было ноги и руки) и общая слабость (он страдал анемией) помешали.

— Ах, ночи Бухареста! — говорил Попеску. — Ай, утра в Питешти! Ах, небеса отвоеванного Клужа! Ай, пустые кабинеты Турну-Северин! Ай, доярки Бакэу! Ах, вдовы Констанцы!

Затем они пошли рука об руку в квартиру Попеску на рю Верней, очень близко к Высшей Национальной школе Изящных искусств, где продолжили разговаривать и пить, и капитан-инвалид воспользовался случаем, и рассказал со всеми подробностями о своей жизни, героической, но несчастной. Потом Попеску, вытирая слезы, его прервал и спросил, был ли он свидетелем распятия Энтреску.

— Я был там, — сказал капитан-инвалид, — мы бежали от русских танков, мы потеряли всю артиллерию, нам не хватало боеприпасов.

— Значит, не хватало боеприпасов, — сказал Попеску, — так вы были там?

— Я был там, — сказал капитан-инвалид, — сражался на священной земле родины, под командованием пары оборванцев, когда четвертый корпус армии уменьшился до размеров дивизии, и не было ни интендантов, ни разведчиков, ни врачей, ни медсестер — никого, кто напомнил бы о цивилизованной войне, только усталые люди и толпа безумцев, которая росла с каждым днем.

— Значит, толпа безумцев, — сказал Попеску. — Так вы были там?

— Именно, мы все следовали за нашим генералом Энтреску, все ждали идеи, проповеди, горы, сверкающего грота, молнии с голубых безоблачных небес, неожиданного всполоха, слова поддержки.

— Значит, слова поддержки, — сказал Попеску, — так вы были там, ожидая этого слова поддержки?

— Как манны небесной! И я ждал, и полковники ждали, и генералы, что еще были с нами, ждали, и безусые лейтенанты ждали, и также сумасшедшие, сержанты и сумасшедшие, которые дезертируют через полчаса, и те, что еще шли, волоча ружья по сухой земле, шли, не зная, идут они на восток или на запад, север или юг, и те, что оставались писать посмертные стихи на хорошем румынском, письма мамочке, записки невестам, что их никогда уже не увидят.

— Значит, записки и письма, письма и записки, — сказал Попеску. — Так что же, вас тоже посетило вдохновение?

— Нет, у меня не было бумаги и ручки, у меня были обязательства, люди под командованием и мне нужно было делать то, что я не особо умел делать. Четвертый армейский корпус остановился вокруг какой-то усадьбы. Да какой усадьбы, целого дворца! Мне нужно было разместить здоровых солдат в хлевах, а больных солдат в конюшнях. В овине я поселил безумцев и принял необходимые меры, чтобы поджечь его в случае, если сумасшествие безумцев превзойдет все безумные пределы. Мне нужно было поговорить с полковником и доложить, что в этой усадьбе нет ничего съестного. И моему полковнику нужно было поговорить с моим генералом, а мой генерал, который был болен, должен был подняться на второй этаж дворца и доложить генералу Энтреску, что ситуация аховая, что воняет гнилью, что надо сворачивать лагерь и направляться на запад форсированным маршем. Но мой генерал Энтреску иногда открывал дверь, а иногда не отвечал на стук.

— Значит, иногда отвечал,