2666 - Роберто Боланьо

«Даниэли», к великому горю инженера, который читал романы о таинственных исчезновениях в Венеции, в особенности туристов слабого пола, телесно порабощенных, женщинах, подчиненных и опоенных либидо венецианских сутенеров, рабынь, что сожительствовали, стена к стене, с законными женами поработителей, толстых баб с усами, что говорили на диалекте и выходили из своих пещер, только чтобы купить зелень и рыбу, женщины-кроманьонки замужем за мужчинами-неандертальцами и невольницы, получившие образование в Оксфорде или в частных школах Швейцарии, привязанные к ножке кровати в ожидании Тени.

Однако точно известно то, что баронесса не вернулась той ночью и инженер напился в баре «Даниэли» и не стал обращаться в полицию, отчасти он не хотел попасть в дурацкое положение, а отчасти подозревал, что его немецкая любовница — из тех душ, которые всегда добиваются своего, не прося и не спрашивая ни о чем. И той ночью не было никакой Тени, хотя баронесса задавала вопросы, немного, правда, но задавала, и выказала готовность отвечать на те, что Арчимбольди счел бы за благо задать ей.

Говорили они о работе садовником, которая действительно была, и делалась либо за счет мэрии Венеции в немногих, но хорошо сохраненных городских садах, либо за счет частных лиц (или адвокатов), которые владели садами внутренними, иногда великолепными, за стенами своих дворцов. Затем они снова занялись любовью. Потом говорили о нынешнем холоде, от которого Арчимбольди спасался, заворачиваясь в одеяла. Затем они перешли к долгим поцелуям, и баронесса не стала спрашивать, сколько времени он провел, не ложась с женщиной. Потом поговорили о некоторых американских писателях, что издавал Бубис, эти писатели постоянно ездили в Венецию, хотя вот Арчимбольди ни одного не знал и не читал. А затем речь зашла об исчезнувшем кузене баронессы, бедняге Хуго Хальдере, и о семье Арчимбольди, которую тот наконец-то нашел.

И когда баронесса хотела уже спросить, где он нашел свою семью и при каких обстоятельствах и как, Арчимбольди поднялся с постели и сказал: слушай. И баронесса попыталась услышать, но ничего не услышала, только тишину, полную тишину. И тогда Арчимбольди сказал: об этом и речь, о тишине, слышишь? И баронесса хотела уже возразить, что тишину нельзя услышать, услышать можно только звук, но это показалось ей пустой придиркой, и она ничего не сказала. И Арчимбольди, голый, подошел к окну, открыл его и наполовину высунулся, словно бы хотел броситься в канал, но таких намерений у него не было. И тогда он выпрямился и сказал баронессе подойти и посмотреть. И баронесса, обнаженная, как и он, подошла к окну и увидела, как над Венецией идет снег.

Арчимбольди последний раз появился в своем издательстве, чтобы просмотреть вместе с корректоршей оттиски «Наследия» и добавить где-то сто страниц к собственно рукописи. Тогда он последний раз видел Бубиса, который умрет через несколько лет (правда, успев опубликовать еще четыре романа Арчимбольди), и также последний раз видел баронессу — во всяком случае, в Гамбурге.

В те времена Бубис занимался знаменитыми и зачастую бесполезными дискуссиями, что поддерживали между собой немецкие писатели ФРГ и ГДР, и через издательство дефилировали интеллектуалы, и приходили письма и телеграммы, а по вечерам, для разнообразия, звенели срочные телефонные звонки, которые обычно ни к чему не приводили. Но атмосфера в издательстве царила лихорадочная. Временами тем не менее все останавливалось, корректорша заваривала кофе для себя и Арчимбольди, а также чай для новой девочки, что занималась графическим дизайном книг, ибо издательство в те времена выросло и штат служащих расширился, а иногда за соседним столом появлялся швейцарский корректор, мальчик, про которого никто не знал, с чего и зачем он живет в Гамбурге, и баронесса оставляла свой кабинет, и то же делала ответственная по связям с прессой, а временами и секретарша, и все принимались говорить о чем-нибудь — о новом фильме, который они смотрели, или об актере Дирке Богарде, а затем появлялась администраторша и даже сеньора Марианна Готтлиб появлялась с улыбкой в большом зале, где работали корректоры, и если смех становился слишком громким, там появлялся лично Бубис, со своей чашкой чая в руке, и речь заходила не только о Дирке Богарде, но и о политике и о мошенничестве, на которое способны новые власти Гамбурга, или о некоторых писателях, что не знали, что есть такая штука, как этика, о бесстыжих и закоренелых плагиаторах с истинным лицом, скрытым под маской добряков, а в лице этом мешались страх и ненависть, писателях, готовых узурпировать любую репутацию, лишь бы прославиться в вечности, причем их интересовала любая слава, что вызывало смех корректорш и других служащих издательства и даже смиренную улыбку Бубиса, который лучше, чем кто-либо знал, что вечная слава — это водевильная шутка, которую слышат только первые ряды, а затем они начинали говорить об описках, многие из которых фигурировали в книге, опубликованной в Париже, уже много лет назад, с говорящим названием «Музей ошибок», и о других, найденных Максом Сенгеном, человеком, посвятившим себя этому делу. И, сказано — сделано, корректорши брали книгу (которая была не «Музеем ошибок» и не книгой Сенгена), чье название Арчимбольди не мог увидеть, и начинали читать вслух подборку несравненных перлов:

«Бедная Мария! Каждый раз, когда слышится стук копыт, она думает, что это я». «Герцог Монбазон», Шатобриан.

«Команда корабля, проглоченного пучиной, состояла из двадцати пяти человек, что оставили после себя сотни вдов, обреченных на нищету». «Морские драмы», Гастон Леру.

«С Божией помощью, солнце снова засияет над Польшей». «Потоп», Сенкевич.

«Пойдем! — сказал Петер, ища шляпу, чтобы вытереть слезы». «Лурд», Золя.

«Герцог появился в сопровождении свиты, что следовала впереди». «Письма с моей мельницы», Альфонс Доде.

«С руками, скрещенными на спине, Анри ходил по саду, читая роман своего друга». «Роковой день», Росни.

«Одним глазом он читал, другим писал». «На берегах Рейна», Обак.

«Труп молча ждал вскрытия». «Баловень судьбы», Октав Фейе.

«Вильям не думал, что сердце может служить для чего-нибудь еще, кроме дыхания». «Смерть», Аргибачев.

«Это честное оружие — самый прекрасный день моей жизни». «Честь», Октав Фейе.

«Что-то я начинаю плохо видеть, сказала бедная слепая». «Беатриса», Бальзак.

«Отрубив ему голову, они похоронили его заживо». «Смерть Монтгомери», Генрих Зведан.

«Рука у него была холодная, как рука змеи». Понсон дю Террайль.

Тут не указывалось, из какого произведения взята описка.

Из коллекции Макса Сенгена выделялись следующие перлы, впрочем, без указания автора или произведения:

«Труп с упреком смотрел на окружающих».

«Что может поделать человек, убитый смертельной пулей?»

«В окрестностях города бродили целые стада медведей-одиночек».

«К несчастью, свадьбу отложили на две недели, за время которых невеста сбежала с капитаном и родила восьмерых детей».

«Экскурсии, длившиеся три или