Дипломатия - Генри Киссинджер

Как оказалось, рейгановская риторика не помешала, вопреки предсказаниям критиков, крупномасштабным переговорам. Напротив, во время второго срока пребывания Рейгана на посту президента развернулся диалог между Востоком и Западом, невиданный по масштабу и интенсивности с никсоновского периода разрядки. На этот раз, однако, переговоры поддерживались общественностью и приветствовались консерваторами.

Если подход Рейгана к идеологическому конфликту представлял собой упрощенную версию вильсонианства, то его концепция решения этой борьбы в равной степени уходила корнями в американский утопизм. Хотя вопрос преподносился как схватка между добром и злом, Рейган был далек от утверждения о том, что конфликт следует довести до войны до победного конца. Скорее — в типично американской манере — он был убежден в том, что коммунистическая непримиримость в большей степени базируется на невежестве, чем на врожденной злой воле, скорее на недопонимании, чем на преднамеренной враждебности. Отсюда, с точки зрения Рейгана, конфликт, по всей вероятности, должен был бы закончиться обращением оппонента на путь истинный. В 1981 году, во время выздоровления после покушения, Рейган направил Леониду Брежневу написанное от руки письмо, в котором он попытался развеять советскую подозрительность по отношению к Соединенным Штатам, — как будто 75 лет господства коммунистической идеологии могут быть устранены личным призывом. Это было, буквально дословно, такое же заверение, какое Трумэн передал Сталину в конце Второй мировой войны (см. семнадцатую главу):

«Часто подразумевается… что мы имеем империалистические планы, которые угрожают безопасности Вашей страны и вновь образуемых государств. Для этого обвинения нет никаких оснований. Более того, имеется достаточно подтверждений, что Соединенные Штаты не пытались занять доминирующие позиции в мире даже тогда, когда могли сделать это без какого-либо риска для себя. …Позвольте сказать, что нет абсолютно никакого основания для того, чтобы обвинять Соединенные Штаты в империализме или попытках навязать свою волю другим странам путем применения силы…

Г-н Президент, не следует ли нам обратить внимание на устранение препятствий, мешающих осуществлению нашими народами, которые представляете Вы и которые представляю я, самых сокровенных устремлений?»[1047]

Как совместить примирительный тон письма Рейгана и оценку автора относительно того, что он обладает каким-то особым доверием у получателя, с заявлением Рейгана, сделанным всего лишь несколькими неделями ранее по поводу того, что советские руководители способны на любое преступление? Рейган не ощущал необходимости объяснять столь очевидное несоответствие, возможно, потому, что глубоко верил в истинность обоих своих предположений, — зло советского поведения, но также одновременно и в возможность идеологической конвергенции советских лидеров.

Таким образом, после смерти Брежнева в ноябре 1982 года Рейган направил написанное от руки письмо — 11 июля 1983 года — преемнику Брежнева, Юрию Андропову, вновь опровергая наличие у Америки каких бы то ни было агрессивных устремлений[1048]. Когда Андропов вскоре тоже умер, а на его место пришел дряхлый и престарелый Константин Черненко (явно промежуточное назначение), Рейган сделал такую запись в дневнике, которая, бесспорно, была предназначена для публикаций:

«У меня какое-то подспудное чувство, что мне стоит переговорить с ним о наших проблемах, как мужчина с мужчиной, и посмотреть, удастся ли убедить его в материальной выгоде для Советов, если они присоединятся к семье наций, и т. д.»[1049]

Полгода спустя, 28 сентября 1984 года, Громыко нанес свой первый визит в Белый дом во время работы администрации Рейгана. Рейган вновь делает запись в дневнике о том, что его главной задачей является устранение у советских руководителей подозрительности по отношению к Соединенным Штатам:

«Меня одолевает чувство, что мы никуда не придем с сокращением вооружений, пока они будут так же подозрительно относиться к нашим мотивам, как и мы к их. Я полагаю, что нам нужна встреча, чтобы посмотреть, не можем ли мы сделать так, чтобы они поняли, что у нас нет никаких враждебных замыслов в их отношении, но что мы думаем, что это у них имеются такие замыслы в отношении нас»[1050].

Поскольку поведение Советов было обусловлено подозрительностью к Соединенным Штатам на протяжении жизни двух поколений, Рейган мог бы вполне сделать вывод о том, что это чувство является органичным и неотъемлемым для советской системы и истории. Горячая надежда — особенно у столь откровенного антикоммуниста — на то, что советскую настороженность можно устранить одной беседой с их министром иностранных дел (который, кроме всего прочего, лично представлял собой самую суть коммунистического правления), может быть объяснена лишь неукротимой американской убежденностью в том, что взаимопонимание между людьми является нормальным делом, что напряженность представляет собой отклонение от нормы и что доверие может быть достигнуто благодаря усиленной демонстрации доброй воли.

И потому случилось так, что Рейган, бичеватель коммунизма, не видел ничего странного в том, чтобы так описывать вечер перед первой встречей с Горбачевым в 1985 году и состояние нервозного предвкушения в плане надежды на то, что предстоящая встреча разрешит существующий на протяжении жизни двух поколений конфликт, — подход, скорее характерный для Джимми Картера, чем для Ричарда Никсона:

«Начиная с Брежнева, я мечтал о личной встрече один на один с советским руководителем, поскольку полагал, что мы могли бы осуществить то, что не в состоянии были сделать дипломаты наших стран, поскольку у них нет достаточных полномочий. Другими словами, я чувствовал, что, если переговоры проведут те, кто на самом верху, и если имеет место личная встреча на высшем уровне, и затем вы два участника встречи выходите, держась за руки, и говорите: «Мы договорились о том-то и том-то», — чиновники уже не смогут испоганить договоренность. До Горбачева я не имел возможности проверить эту идею. Теперь у меня появился шанс»[1051].

Несмотря на риторику об идеологической конфронтации и реальности геополитического конфликта, Рейган в глубине души не верил в структурные и геополитические причины напряженности. Он и его окружение считали озабоченность балансом сил слишком сдерживающим и пессимистическим фактором. Они стремились не к постепенности решений, а к окончательному разрешению проблемы. Эта вера придавала команде Рейгана исключительную тактическую гибкость.