Источник - Джеймс Миченер

– Ну почему он так сделал? – возмутился отец.

– Что сделал? – спросила Илана.

– Привел сюда свои войска из Гильбоа, а враг стоял лагерем в Шунеме. – И объяснил, что этот человек сделал крупную ошибку потому, что вел себя как дурак.

– Кто это был такой? – снова спросила она.

– Царь Саул, – ответил отец.

Для евреев Кфар-Керема Саул был исторической личностью, а не какой-то туманной фигурой религиозной хроники – так же как Гидеон, Давид и Соломон.

Как и большинство ее друзей и подруг, родители которых были или нерелигиозными, или активно не принимали религию, Илана Хакохен носила не библейское имя. Оно обозначало «дерево» и говорило об этой древней земле. Другие девочки тоже носили имена, пришедшие из глубин истории, такие, как Авива (весна), или Айелет (лань), или Тальма (пахота). Мальчиков называли Дов (медведь), или Ария (лев), или Даган (злак). Илана решила, что, когда у них с Готтесманом появятся дети, среди них не будет ни Сары, ни Рашель, ни Абрама, ни Менделя; она не хотела иметь дело ни со старыми библейскими именами, ни с теми, что пришли из Восточной Европы. Строго говоря, для нее единственным поводом для разочарования был тот факт, что муж продолжал носить немецкое имя Исидор, которое, с ее точки зрения, никак не соответствовало современному еврейскому государству.

Трудно сказать, были ли Илана и ее отец религиозными или нет. С одной стороны, они любили Библию, как литературу своего народа. С другой стороны, они презирали то, что из нее сделали раввины. «Тюрьма! – возмущался Натаниель Хакохен. – И эти раввины-талмудисты, что трудились тут в Тиберии, были хуже всех. В свои уродливые маленькие категории они загнали весь мир, который по замыслу Бога должен был быть свободным. – С той же неприязнью он относился к трудам раввинов и более позднего времени, которые жили в Цфате: – Живя в изгнании в Испании и Германии, они нахватались бредовых идей и, прибыв сюда, стали силой запихивать их нам в глотки». Другие обитатели Кфар-Керема пошли еще дальше, чем Натаниель Хакохен, в своем отвращении к раввинистическому иудаизму. Они были готовы отбросить и Бога и Моисея.

Илана знала труды более поздних мыслителей и считала их доводы довольно убедительными. «Мы евреи, – доказывали они, – и наша единственная задача – отвоевать Палестину. И когда мы это сделаем, нам не понадобится куча раввинов из Польши и России, которые будут объяснять, как тут управляться!» Женщины были особенно непримиримы в своем неприятии, и именно от одной из них, студентки университета, которая какое-то время жила и училась в Америке, Илана и усвоила фразу, которая, по ее мнению, лучше всего подводила итог всем религиозным проблемам: «эти штучки Микки Мауса».

Среди друзей Иланы получил распространение странный культ, который можно было объяснить лишь сочетанием глубокой любви к Библии и столь же глубокого недоверия к общепринятой религиозности, свойственной евреям Галилеи. Многие девушки откровенно отказывались заключать браки в соответствии с устоявшимися требованиями раввината. «Чтобы я принимала ритуальную баню? – возмущалась Илана. – Да я лучше прыгну в котел, где вода стоит десять дней, чем голой буду заниматься этими штучками Микки Мауса!» Каждая ее подружка, найдя мужчину, с которым она хотела бы жить, быстро беременела и становилась прекрасной матерью и великолепной главой семьи. Они также отказывались пользоваться косметикой – пусть ее употребляют бесцельно живущие женщины в таких развращенных странах, как Франция и Аргентина. Это становилось актом веры – не брить подмышки, избегать косметики, носить очень короткие юбки, коротко стричь волосы и усиленно изучать устройство пулемета – на тот случай, если понадобится заменить мужчин. Кроме того, эти девушки говорили только на иврите, которым пользовались с необыкновенной легкостью. Идиш считался неприятной памятью о восточноевропейских гетто; такое же отношение было и к ладино. Те же, чьи родители не знали иврита, говорили со своими стариками на их родном языке, на русском или на польском, но идишу тут места не было. «Это смешная примета раболепства, – возмущалась Илана, – и неевреи правы, что смеются над ним».

Они представляли собой прекрасную, крепко сбитую группу решительной молодежи и если даже отвергали формальную религию, то нашли себе равноценную замену: они были преданы идее создания еврейского государства. Оно будет именоваться Израиль и построено на идеях социальной справедливости. В Кфар-Кереме не было коммунистов, и на самом деле тут хватало тех, кто предпочитал капитализм, который всегда давал человеку шанс разбогатеть, но большинство придерживалось взглядов Иланы: «Наш дом на самом деле нам не принадлежит. Это собственность поселения, и, если мы куда-то уедем, дом перейдет другой семье, такой же, как наша, и это будет только справедливо. Я работаю в винограднике и считаю его своим, но на самом деле и он принадлежит поселению, и, если я уеду, другие руки будут заботиться о лозах. Самое главное, что эта земля продолжает жить».

Вот в этом и заключалась мистическая убежденность этой группы: земля будет жить. «Евреи обитают в этих местах четыре тысячи лет, – часто говорила Илана, – и я горжусь быть частью этой цепи. Когда меня не станет, другие евреи будут жить на нашей земле еще четыре тысячи лет. И это самое главное».

Она часто вспоминала уроки своего дедушки, который остался жить в Кфар-Кереме на страницах маленькой книжки, вышедшей в свет после его гибели. В ней он рассказывал об огромных трудностях, с которыми приобретал землю, и о ее важности для евреев, которые впервые осознали, что она принадлежит им:

«Я встречал их, когда они преодолели путь из Акки. Арабы столпились у ворот Тиберии, глазея, как они медленно и с трудом втягиваются в них, и они смеялись, потому что все приезжие были тощими и изможденными, а многие из мужчин сутулыми от долгого корпения над книгами в бердичевской иешиве. Мало кто даже из евреев Тиберии считал, что приезжие смогут выжить на этой земле. Один год ее терзала засуха, другой – наводнение, и постоянно – налеты бедуинов. Но я поклялся, что евреи Кфар-Керема – так я назвал новое поселение – поднимут эту землю. И с этой целью я постоянно возил их смотреть, как арабы возделывают угодья, заставлял вспоминать, к каким приемам на своих полях прибегают русские; недели и месяцы я ни разу не слышал слова «Талмуд», а вот слово «земля» было у нас на устах, стоило нам только проснуться».

Илана рассказывала мужу:

– Как только стало ясно, что у дедушки дела пошли на лад, в поселении попытались обосноваться многие религиозные евреи, но, когда они убедились, что Шмуэль решительно настроен сделать из Кфар-Керема ферму, а не сельскую синагогу, они, полные отвращения, оставили ее и поднялись в Цфат. Дедушка никогда не позволял, чтобы в Кфар-Кереме появилась синагога, тут не было торговцев, и Кфар-Керем стал первым новым поселением, в котором говорили на иврите. Шмуэль так и не овладел этим языком… как мне рассказывали старики, он говорил на нем, как ребенок. Но незадолго до смерти он провел на иврите собрание поселения. Мой собственный отец не позволял мне говорить на идише, и теперь я ему за это только благодарна. Конечно, у меня есть определенный набор слов, и я понимаю идиш, но стесняюсь говорить на нем.