Источник - Джеймс Миченер

Готтесман еще раз просмотрел невеселые расчеты. Из 1214 евреев Цфата вооружены были лишь 140, и только 260 человек из всех были способны вести бой. Настоящая пропорция между еврейскими защитниками города и арабскими атакующими, к которым конечно же подойдет подкрепление, должна была составлять сорок к одному. Но удержать Цфат было жизненно необходимо для еврейских сил – только так можно было сохранить еврейское государство и победить в войне. Потому что Цфат занимал господствующее положение в этой гористой местности, защищая Тиберию и дороги в Акру, что понимали еще крестоносцы в 1100 году и мамелюки в 1291-м, – тот, кто владел этим городом, мог контролировать всю остальную Галилею. И теперь, в 1948 году, эта точка снова стала яремной веной окружающего района. Учитывая ошеломляющее превосходство арабских сил, с логической точки зрения Объединенные Нации должны были передать Цфат будущему арабскому государству, но если позволить ему остаться в руках арабов, то евреи будут обречены на исчезновение. Пока срок действия мандата подходил к концу, Цфат стал главной заботой евреев, живущих в этих местах, но на каждого из них приходилось по 11,1 араба.

В своих заметках он использовал современное написание названия города. Сафед произносился как Сфат, напоминая своим односложным звучанием слово «пункт». Как и все места в Галилее, этот укрепленный город имел много разных имен: первым было Сефф, затем Сефет, а потом Сафат; крестоносцам он был известен как Сафет, историкам – как Сафед, арабам – Сафад, картографам – как Тсафат, а еврейские националисты называли его Цефатом. Таким же образом Акра носила имена Акка, Акко, Птолемаида; для крестоносцев она была Сен-Жан-д'Акр. Но самое большое количество изменений претерпело море Галилейское. На первых порах его знали как море и называли Синнерет по схожести рисунка береговой линии с арфой, затем Киннерет, а потом Геннисарет, а дальше пошли Галилея, Тиберия, Тверия, Табария. Тирбериадис у крестоносцев, а для турок – Бар-Табария. Для англичан оно стало Галилейским озером, а потом – Ям-Киннерет с ударением на втором слоге второго слова.

Исидор Готтесман, приведя расчеты по Цфату в окончательный порядок, закрыл блокнот и откинулся на спинку стула. Он не сомневался, что попозже вечером, когда сюда явятся Тедди Райх и его лейтенанты из Пальмаха, чтобы оценить ситуацию, Тедди обязательно скажет: «Мы должны удержать Цфат. За дело, Готтесман». Он кисло усмехнулся: его все зовут Тедди, а меня Готтесман. Потому что я похож на худого англичанина. Да и потому, что мне это нравится.

Он вспомнил те времена, когда было так важно, назовет ли англичанин его имя. Той ночью мы взорвали мост на территории Германии. И английский майор, командовавший подпольем, сказал своим хрипловатым бесстрастным голосом: «Блестящее представление, Готтесман. Направляешься в Антверпен». Его слова провели черту между жизнью и лагерем уничтожения, потому что те, кому не довелось попасть в Антверпен, были пойманы и убиты. Или та ночь в бельгийском порту, когда другой английский оперативник крикнул: «Есть еще одно место на борту! Живее, Готтесман!» – и это тоже был выбор между жизнью и смертью, потому что через неделю в их антверпенскую сеть проникли нацисты. Помнил он и тот день, когда в составе разнокалиберной команды в грязной гражданской одежде стоял перед профессором. «Что касается университета в Норвиче, Готтесман. С твоими бумагами все в порядке, парень». По окончании было хрипло названо его немецко-еврейское имя, и он был направлен в английскую армию, оттуда в Сирию, а потом в Италию – всегда под командой английских джентльменов, которые великодушно признавали его способности и дарили ему свое благоволение.

Но позже язык, на котором к нему обращались, сменился на идиш – грубоватые жесткие интонации маленького и такого же жесткого человека:

– Готтесман, нам надо раздобыть судно для беженцев в Эрец Израиль. Арендуй корабль в Таранто. Понятия не имею, откуда ты возьмешь деньги. Раздобудь их.

И голос Тедди Райха, который был еще меньше ростом, чем остальные, но куда круче их – один только мозг и мышцы:

– Готтесман, доставишь этот динамит в Тиберию и подождешь, пока грузовик…

И как раз перед тем, как саквояж взорвался, кто-то в мучительном отчаянии закричал по-английски:

– Боже мой, Готтесман! Что ты делаешь?

Именно тогда, после взрыва, скрываясь от англичан, он и пробрался к Кфар-Керему. Там ему предстояло найти дом Натаниеля Хакохена. Он осторожно постучал в дверь, и на пороге перед ним предстал высокий скуластый еврей, который хрипло сказал:

– Если за тобой гонятся, заходи.

– Я встречал вашу дочь в Иерусалиме.

– Ее нет здесь. А ты, должно быть, Готтесман, и предполагаю, что это ты взорвал грузовик. Добро пожаловать, сынок.

В ту ночь он впервые увидел давний портрет маленького Шмуэля Хакохена – левое плечо вперед, словно он готовится к драке, глаза блестят.

– Его убили бедуины. Он вступил с ними в бой, защищая свою землю, – объяснил Натаниель. – Когда тут начались неприятности, другие решили бросить виноградник и отступить за стены Тиберии, но Шмуэль воззвал: «Мы построим стены надежнее, чем в любой Тиберии. Из нашей любви к этой земле!»

– Воззвал? – перебил его Готтесман. – Он что, был раввином?

Сын Шмуэля Хакохена расхохотался.

– Шмуэль? Раввином? Когда он умер, то был по горло сыт ими. В его семье не было ни одного раввина. Еврейское государство могло родиться только тогда, когда много таких, как мой отец, обзавелись оружием и перестреляли подонков, которые им угрожали. Отцу минуло пятьдесят, когда он организовал свою маленькую армию для защиты поселения и купил себе мула, чтобы ездить от одного поста до другого, муштруя своих людей. Бедуины во всеуслышание объявили: «Мы убьем этого маленького еврея на муле, а остальные сами разбегутся». Вот они и убили его. Когда мы нашли его тело, у него было девятнадцать пулевых ранений. Но его вера была так сильна, что никто не снялся с места, и после двух или трех стычек бедуины оставили нас в покое. Готтесман, чтобы удержать эту землю, нам приходилось драться за нее. Если мы хотим, чтобы у евреев было свое государство, мы должны отвоевать его. Ты сделал хорошее дело, когда взорвал грузовик.

– Я спросил, не раввин ли он, когда увидел эти тома Талмуда, – сказал Готтесман.

– Эти? – Натаниель засмеялся. – Кто-то продал их моему отцу, и он сберег их. Шмуэль Хакохен… он мог убедить кого угодно. Его слова были просты, Готтесман, но ты их помнил. Никто не принесет тебе страну на серебряном блюдечке. Ты заплатишь за нее своей кровью. Раввины, правительства и красивые идеи не помогут завоевать эти земли. Поможет оружие. Если у тебя будут винтовки, ты обретешь Израиль.

В один прекрасный день, когда Готтесман лежал в своем укрытии, Натаниель влетел в комнату и объяснил:

– Тебе надо перебираться отсюда. Моя дочь возвращается домой из университета!

И тут на пороге появилась Илана. С того дня, когда он увидел ее в Иерусалиме, девушка похудела, улыбка стала еще обаятельнее, но она стала куда серьезнее, полностью отдавшись идее еврейского государства. Увидев, как Готтесман укладывается, она сказала: «Не уходи», и потом, вспоминая их первую встречу, он припомнил, какое напряжение чувствовалось и в ее словах, и во внешности. Она стояла, приподнявшись на носки и не касаясь пятками пола. У нее был упрямый подбородок, как у ее неистового деда на фотографии, а глаза, каких Готтесман никогда не видел у других девушек, были полны внимания. Кроме того, он помнил ее крепкие круглые коленки, которые высовывались из-под очень короткой юбки, помнил, как приятно было ласкать их в его комнате и чувствовать, как эта девушка, которая не боялась ничего на свете и принимала любой вызов, подрагивая, прижимается к нему.