Преображение мира. История XIX столетия. Том I. Общества в пространстве и времени - Юрген Остерхаммель

Японии велось по периодам правления монархов. 1873 году соответствовал «6‑й год эпохи Мэйдзи». При этом в 1869 году была введена непрерывная последовательность императоров, порядок которой не нарушала смена династий (прекрасный пример изобретенной традиции). В результате 1873 год совпал с 2533 годом – временем восхождения на трон мифического первоимператора Дзимму, внука богини солнца, что в представлении японцев позволило согласовать их летоисчисление с западной линейной моделью времени[193]. Вопреки робким возражениям ряда историков казавшийся архаичным обратный отсчет времени, отсылавший к фиктивному началу эпохи в 660 году до н. э., оставался основополагающим мифом японского национализма и после 1945 года. В последний раз этот миф был актуализирован в рамках торжественного возведения на престол императора Акихито в 1989 году[194]. Новое летоисчисление служило твердому политическому намерению закрепить фигуру императора в центре ментальной карты нового национального государства. В 1873 году – на полстолетия раньше, чем в России, – в Японии ввели григорианский календарь и вместе с ним неизвестную ранее японцам семидневную неделю. В 9‑й день 11‑го месяца по лунному календарю император постановил, что 3‑й день 12‑го месяца будет считаться 1 января 1873 года по солнечному календарю. Несмотря на претендующую на прогрессивность риторику, клеймящую лунный календарь как признак отсталости и суеверия, внезапная календарная реформа осуществлялась тогда прежде всего для того, чтобы уберечь государственную казну от банкротства: по старому календарю должен был наступить високосный месяц, в который всем государственным служащим выплачивалась тринадцатая зарплата, а бюджет страны находился в трудном положении. Поэтому новый год был перенесен на 29 дней вперед, из‑за чего у несчастных домохозяек исчезло время, традиционно отводимое на уборку жилья. Присоединение Японии к самой влиятельной в мире календарной системе позволило отказаться от услуг придворных астрономов, традиционно занимавшихся определением верного календаря[195].Череда эпох

Относительность хронологий проступает особенно четко на фоне разнородного употребления названий эпох. Чего-то похожего на европейскую триаду Древность – Средневековье – Новое время, вошедшую в употребление в 1680‑х годах, не возникло ни в одной другой цивилизации, сохранившей непрерывную и хорошо документированную связь со своим прошлым. Они переживали обновления и ренессансы, но идея существования в новой эпохе, превосходящей прошедшие времена, появилась у них лишь после контакта с Европой. В Японии только вместе с Реставрацией Мэйдзи, поддержанной молодыми и прогрессивными представителями знати вроде Окубо Тосимити, появилась ориентированная в будущее риторика нового начала – одна из ключевых составляющих «модерного» самосознания[196]. Однако эту риторику тут же подхватил традиционализм, официально подчеркнувший реставрацию священной власти императора (хотя для политической практики периода Мэйдзи в японской истории не было образцов). Наряду с этим после 1868 года в Японии начали искать собственное «Средневековье», идя по стопам престижной европейской модели историописания[197]. Идея «средней эпохи» играет некоторую роль и в традиционной мусульманской историографии, а вот в китайской этой идеи нет. Этого не изменил даже импорт западного мышления. Ни в Китайской Народной Республике, ни в Тайване категория «Средневековье» не применяется по отношению к собственной истории. Использовать периодизацию, соответствующую смене династий, предпочитают не только историки-традиционалисты. Этому принципу следуют и сегодняшняя историография КНР, и оплот западной синологии – «Кембриджская история Китая» (Cambridge History of China), издаваемая с 1978 года.

Существующие отклонения касаются в первую очередь XIX века. Следуя марксистской догме, история Китая Нового времени (jindai shi) берет свое начало с Нанкинского договора 1842 года, заключенного между Китаем и Великобританией. Его результатом стало «империалистское вторжение», вызвавшее реакцию и протесты 1919 года, которые обозначили наступление Новейшего времени (xiandai shi). Следовательно, если XIX век выделять по его содержанию, то в Китае он начался только в 1840‑е годы. И в американской синологии, занимающей сегодня ведущие позиции на международном уровне, и среди растущего числа китайских историков все чаще используется понятие «позднеимперский Китай» (late imperial China). Оно подразумевает отнюдь не только последние десятилетия империи, которые до сих пор обозначают как «поздний период Цин», но и промежуток времени с середины XVI до конца «долгого» XIX века. Некоторые авторы начинают отсчитывать этот период даже с XI века, когда Китай переживал эру политической стабилизации, социального обновления и культурного расцвета. Этот «позднеимперский Китай» просуществовал до конца монархии в 1911 году. Такое представление о китайской истории имеет с формальной стороны определенное сходство с европейской концепцией «раннего Нового времени» или даже с более широким понятием «старая Европа», время которой начинается еще в Средневековье, однако в нем не учитывается рубеж XVIII–XIX веков, ставший концом исторической формации. В долгой перспективе континуитета китайской истории календарный XIX век, несмотря на некоторые очевидные новшества, большинством ученых воспринимается как период упадка, завершающий беспрецедентную по своей стабильности эпоху «старого порядка» (Ancien Régime). Китай служит только одним из примеров того, какими многообразными могут быть содержательные характеристики XIX века.

3. Цезуры и переходы

Национальные переломы и глобальные поворотные пункты

Если не быть приверженцем мистической идеи о существовании некоего единого духа времени (Zeitgeist), который выражается во всех проявлениях жизни эпохи, то при периодизации требуется решить вопрос о различном характере исторических периодов на территории разных культурных пространств[198]. Цезуры в политической и экономической истории в большинстве случаев не совпадают. Начало и конец определенной эпохи в искусстве в целом, как правило, не соответствуют порогам, которые можно распознать в процессе социально-исторического развития. Социальная история подчас старается не вступать в споры о периодизации, негласно перенимая общепринятую периодизацию по политическим эпохам. Однако невозможно игнорировать голоса, предостерегающие от излишней переоценки событийной истории. Эрнст Трельч, выдающийся теолог и историк идей, не придавал ей особого значения. Проанализировав размышления Гегеля, Конта, Маркса, Курта Брейсига, Вернера Зомбарта и Макса Вебера о моделях эпох, основанных не на событийной истории, он пришел к выводу, что «действительно объективная периодизация» возможна «только на основе социальных, экономических, политических и правовых фундаментов», притом что на первое место должны быть поставлены «великие силы стихий»[199]. Но и Трельч не считал, что эти элементарные стихии способствуют однозначной периодизации истории, четко размежевывающей отдельные отрезки времени.

У Эрнста Трельча речь шла об истории всей Европы, а не отдельной нации. В рамках отдельно взятой национальной истории еще можно с определенной уверенностью прийти к согласию о датировке ключевых переломных моментов. Сойтись на эпохальных точках отсчета, обладающих весом для всей Европы, является более сложной задачей. Немецкая перспектива тоже выглядит обманчиво, поскольку резкие переломы в истории Германии Нового времени не были характерны для других европейских стран. Так, например, политическая история Великобритании, на которую даже революционные события 1848 года не оказали большого влияния, отличалась такой степенью