Белые русские – красная угроза? История русской эмиграции в Австралии - Шейла Фицпатрик

там старшая дочь, семнадцатилетняя Валерия, чтобы прокормить семью, устроилась работать журналисткой. Николай Прокопович, сын купца из Углича, был откомандирован Советами в Китай для закупки тканей, но решил не возвращаться и осел в Харбине, где и родилась его дочь Наталья, будущая гражданка Австралии[239].

Часто русские поселялись вначале на несколько лет у какой-нибудь станции поменьше вдоль КВЖД и только потом перебирались в большой город. Белый офицер Миней Кривилев, отец двух будущих австралийских иммигрантов, Святослава и Софии (позже – Софии Кравис), в 1921 году привез свою семью из самой восточной области России на станцию Гродеково, а в Харбин они переехали в 1923 году. Игнатий Волегов, бывший офицер сначала Русской императорской, а затем и Белой армии, перебрался с Урала вначале во Владивосток, а потом в Маньчжурию. В конце 1920-х он осел в Хайларе и перебивался там случайными заработками, пока не обзавелся собственной небольшой кожевенной фабрикой. Его дочь Галина (позже – Галина Кучина) в юности уехала из Хайлара, чтобы учиться в Харбине, и позднее там же вышла замуж[240].

Притягивал Харбин и русских евреев: в 1920-е годы он превратился в «крупнейший и самый организованный центр русского еврейства на Дальнем Востоке». Семья Мошинских покинула Владивосток, где у них была своя мануфактура, в 1920-е, когда стало понятно, что заниматься коммерческой деятельностью как раньше уже не получится. Родители Эллы Масловой, евреи, уехавшие в начале того же десятилетия из родных сибирских городов – Омска и Иркутска, – познакомились и поженились в Харбине[241].

Харбин в 1920-е годы

В ноябре 1922 года, когда семья Тарасовых после долгих приключений добралась до Харбина, им показалось, что они вернулись в Россию – только мирную, без Гражданской войны. Для них стало приятной неожиданностью, что все здесь напоминало русский город и повсюду звучала русская речь[242]. Русским в облике Харбина было все: «купола-луковки, ампирные фасады, широкие бульвары, вкрапления стиля модерн», гораздо больше напоминавшие Москву и Петербург, чем какой-нибудь заштатный провинциальный город. По-русски «говорили на улицах, в магазинах и театрах», а еще русский «господствовал в сферах управления, торговли и образования». Многие русские харбинцы, которые впоследствии перебрались в Австралию, вспоминали Харбин с большой теплотой: в их памяти он остался не русским кварталом в большом городе на чужбине, а самым настоящим русским городом, который просто в силу исторической случайности оказался за пределами России[243]. Несмотря на продолжавшийся рост численности китайского населения, этот поразительно русский облик не претерпел существенных изменений в первые послереволюционные десятилетия[244].

Хотя русские мемуаристы часто утверждают, что китайцы в Харбине жили обособленно, где-то на окраинах города, историки отмечали, что (вопреки эмигрантским представлениям) к началу 1920-х годов во многих районах города китайцы в действительности уже сделались самой многочисленной национальной группой. Тот факт, что китайцы продолжали оставаться для русских «невидимками» (по крайней мере, в воспоминаниях), подчеркивает колониальное положение Харбина, пусть и весьма необычное, ведь колонизаторы всегда смотрят на колонизованные народы свысока. И в самом деле, русские редко учили китайский язык – разве что десяток-другой слов, чтобы суметь объясниться с торговцами на базаре и отдать распоряжения извозчику или шоферу. Даже в сельской местности у границы, где не были редкостью браки между русскими и китайцами, именно китайцы учили русский и перенимали у русских обычаи, а не наоборот. Даже самые нищие русские считали ниже своего достоинства браться за работу, которую обычно выполняли китайцы. Многие наблюдатели полагали, что русские вообще «не считали китайцев за людей»[245].

Особенность русского Харбина в 1920-х годах состояла в том, что это был одновременно красный (советский) и белый город. Белых было очень много, они играли главную культурную роль, но не были представлены в администрации. А советское присутствие в администрации стало очень заметным после 1924 года, когда СССР заключил соглашение о КВЖД. Советское правительство предлагало советские паспорта – точнее, удостоверения личности, поскольку эти документы не давали права въезда и проживания в СССР, – всем харбинцам, которые в царское время были российскими подданными, и к 1934 году их получили более половины из 100 тысяч русских, живших в Маньчжурии[246].

Другая половина русского населения значилась эмигрантами без подданства, не считая небольшой группы эмигрантов, которые получили китайские паспорта, предложенные им местным военным правителем Чжаном Цзолинем (к их числу принадлежал Николай Меди, рассказывавший о том, как в 1918 году чудом избежал в Екатеринбурге участи расстрелянной царской семьи). Среди богатых предпринимателей многие нашли способы обзавестись гражданством других государств – Франции, Швейцарии, Португалии, Британии. У русских евреев большим спросом пользовалось литовское гражданство (его получил, например, скрипач Дмитрий Трахтенберг). Принято считать, что бывшие белые офицеры чаще всего предпочитали сохранять статус русских эмигрантов, то есть лиц без подданства, однако далеко не всегда за выбором гражданства стояли политические мотивы. Сотрудники КВЖД просто обязаны были получать советские паспорта, иначе им грозила потеря работы. Семья дедушки Мары Мустафиной по материнской линии (того, что приехал в приграничные земли как скототорговец), взяла советские паспорта «не по политическим, а по практическим соображениям. Они просто не хотели оставаться совсем без гражданства в те неспокойные времена»[247].

О том, как уживались, близко соседствуя в Маньчжурии, белоэмигранты и советские русские, высказывались разные мнения. Если верить одному источнику, «большинство красных и белых русских жили бок о бок, мирно общаясь и ведя дела как ни в чем не бывало». В другом же утверждается, что «люди жили в двух взаимно враждебных мирах – советском и эмигрантском, и в каждом были свои школы, клубы, организации, праздники, газеты, журналы и так далее», и что «между советским и белым лагерями царила вражда, они устраивали всякие провокации, демонстрации и жаловались друг на друга китайским властям», а те обычно принимали сторону белых[248]. Все это, безусловно, говорит о том, что опыт множества людей, живших в Харбине в 1920-е годы, был весьма разным. Несмотря на то что в городе в ту пору все громче и настойчивее заявляли о себе китайские националисты, в русских источниках редко обсуждается вопрос взаимоотношений с китайцами.

Те же противоречия можно обнаружить и в отношениях между этническими русскими и русскими евреями; хотя это противопоставление и нельзя приравнивать к противоборству белых с красными, между ними безусловно было нечто общее. Евреи в Харбине – преуспевающие, образованные и культурные люди – «продолжали ощущать себя русскими», говорили по-русски и учили этому языку своих детей. Однако, в отличие от большинства этнических русских, они редко поминали добрым словом павший