Белые русские – красная угроза? История русской эмиграции в Австралии - Шейла Фицпатрик

нацистских пособников», и заметил, что им вообще довольно неплохо жилось под немецкой оккупацией, Колуэлл не смолчал и гневно ответил, что все это «грубый поклеп на прекрасных людей» со стороны «озлобленного ирошника, которому, похоже, непременно хочется умалить отличную работу, проделанную Австралией, когда мы уже привлекли сюда тысячи трудолюбивых, смышленых европейцев, в которых мы так нуждаемся». Просто «немыслимо», возмущался Колуэлл, чтобы бдительные сотрудники службы безопасности Австралии «отобрали для въезда в страну хоть одного человека, даже отдаленно заподозренного в пособничестве нашим врагам»[221]. Скорее всего, Колуэлл был очень плохо осведомлен о том, что творилось в Латвии. В том же выступлении он заявил, будто «практически все» мигранты-прибалты побывали в «рабстве». Это было явной неправдой: немцы крайне редко угоняли на принудительные работы жителей Прибалтики (в отличие от жителей Польши, Украины, Белоруссии и юга России), и большинство прибалтов, оказавшихся впоследствии перемещенными лицами, покинули родные края более или менее добровольно осенью 1944 года, когда немцы отступали, а советские войска наступали на запад. Хотя это и можно назвать благоразумным выбором, его никак нельзя приравнивать к судьбе людей, насильно увезенных на принудительные работы на чужбине[222]. Однако все эти сложности и тонкости, касавшиеся прибалтов, Колуэлла мало беспокоили. Вполне возможно, что о существовании Латышского легиона он даже не слышал.

Как мы увидим в одной из дальнейших глав, оптимизм Колуэлла в отношении бдительности австралийской службы безопасности не оправдался: со временем Австралия признала, что позволила въехать ряду пособников нацистов, иногда прекрасно зная, кто они такие – в том числе нескольким обвинявшимся в военных преступлениях[223]. Мы располагаем рассказом из первых рук о том, как это происходило. Свидетель – не военный преступник, а русский, добровольно сотрудничавший с немцами в период оккупации и добровольно уехавший вместе с ними, когда началось отступление. Беседа с Константином Гавриловым состоялась в австралийском консульстве в Германии в 1949 году после того, как его заявку на переселение отвергли США, Марокко, Чили и Аргентина. Собеседование проводилось на немецком. Гаврилов вспоминал:

Он поглядел на мои документы, потом посмотрел мне в глаза и сказал: «Вы – коллаборационист… Вы, инженер, помогали немцам воевать против нас».

Гаврилов, уверенный в том, что визу ему не получить, отрывисто ответил: «Все зависит от точки зрения и от позиции говорящего». Интервью получилось коротким и напряженным, но под конец сотрудник просто сказал: «Езжайте в Австралию»[224].

Австралийцы так плохо ориентировались в проблеме коллаборационизма прибалтов, что в августе 1949 года в прессе появились фотографии семилетней Майры Калныньш, светловолосой латышки, 50-тысячной иммигрантки из перемещенных лиц, прибывших в Австралию, – несмотря на то, что ее отец, инженер, работал на немцев в Риге, а потом, в 1944 году, вместе с ними эвакуировался в Германию[225].

Лес Хейлен, который когда-то надеялся заманить в Австралию в качестве иммигрантов хороших социалистов из Северной Европы, позже написал в своих мемуарах: «История горько подшутила над нами – к нам приехали наши бывшие враги»[226]. Он мог бы заметить и еще один парадокс: те ди-пи, которых завезло в Австралию лейбористское правительство, как правило, совсем не симпатизировали лейбористам и десятилетиями – пусть и исподволь – способствовали выдавливанию этой партии из власти. Из-за послевоенной программы массового переселения и шедшей параллельно миграции отдельных лиц с правом высадки в Австралии оказалась немалая группа восточных европейцев и бывших советских граждан, чья ненависть к коммунизму (а заодно и к социализму), считавшаяся весомым плюсом в момент их приезда, была куда сильнее, чем их антипатия к немцам и к нацистскому режиму (если эта антипатия вообще была).

Часть II Русские в Китае

Глава 3 Маньчжурия

Из всех центров русской эмиграции единственным городом, который мог претендовать на название второй родины, кусочка настоящей России за пределами России, был Харбин. Конечно, в этом представлении о Харбине всегда был элемент самообмана, и он возрастал по мере увеличения доли китайцев в городском населении и укрепления китайского административного контроля после революции в России. Но был в нем и элемент правды. В самом начале ХХ века Харбин действительно был русским городом, порождением российского колониализма конца XIX века и железнодорожного строительства.

Русские начали массово приезжать в Маньчжурию в 1890-х годах, после того как Китай подписал соглашение, разрешавшее Российской империи строить Китайско-Восточную железную дорогу[227], которой предстояло ответвиться в Чите от недавно построенной Транссибирской магистрали и далее идти на юго-восток через Маньчжурию (китайскую территорию), чтобы закончиться во Владивостоке – русском портовом городе на берегу Тихого океана. Так возникла экстерриториальная зона шириной около воcьми километров, и вдоль новой железнодорожной линии возле разных станций быстро появились русские поселения, в том числе Хайлар (между Харбином и западной границей) и Гродеково (ближе к Владивостоку, у восточного конца железнодорожной ветки). Но самым крупным населенным пунктом стал Харбин, выросший на месте китайской деревни на берегу реки Сунгари (по-китайски – Сунхуа). Он сделался столицей всей железнодорожной зоны, и языком международного общения там был русский[228].

Если китайцы оказались оттеснены на окраины нового города, то сам Харбин всегда оставался местом многонациональным, как и сама Российская империя. Самой многочисленной группой были этнические русские, но не только они приехали из России в Маньчжурию. Администрация зоны, окружавшей КВЖД, славилась относительной либеральностью: управляло ею из далекого Санкт-Петербурга министерство финансов (а не реакционное министерство внутренних дел). Сюда съезжались русские евреи, спасаясь от погромов, от которых страдали западные губернии. Приезжали и татары-мусульмане, и поляки (до Первой мировой войны многие из них были подданными Российской империи).

Сложности с определением национальной принадлежности многих переселенцев возникали такие, что в 1913 году, когда в Харбине проводилась перепись населения, жителей просили указать сразу несколько определяющих факторов: подданство, национальность, вероисповедание, язык, на котором говорят в семье, и другие языки, которыми владеет респондент. Две трети харбинцев (в общей сложности около 45 тысяч человек) оказались подданными Российской империи, более 34 тысяч – русскими по национальности, и почти 37 тысяч человек назвали русский своим родным языком. После русских наиболее многочисленными из представителей 53 национальностей, проживавших в Харбине, оказались евреи (5 032 человека) и поляки (2 556). Русские евреи – торговцы, предприниматели и финансисты – играли важную роль в местной экономике[229].

Харбин манил многих, хоть и находился далеко. В первые годы ехали туда прежде всего те, кто работал на строительстве самой железной дороги или в управлении зоной. Во