Инка - Улья Нова

– Собраны вот этими руками, – красные, пухлые руки соседки кружатся перед Инкиным лицом, – в деревне, ты глянь, как пахнет.

Интерьер оттеняло пятно на потолке, своими желто-ржавыми очертаниями напоминавшее карту мира в миниатюре: вон и Атлантический океан, и Скандинавия-рысь, и самая темная, много раз увлажняемая потопами клякса Центральной Америки. Инквизиция обжигалась чаем и скорей поглощала корзиночку целиком, словно за дверью кухни нависал великан – пожиратель пирожных, готовый тут же все угощение отнять. Перетирая пирожные железными зубами, она мычала:

– Потоп за потопом, бессовестные, а им все ничего не делается. Как нажрутся, снова потоп. Подкараулила я верхнего во дворе и советую: ты воду-то научись закрывать, а то и тресну в другой раз. А его вертлявой бабе говорю: ой, спущу, говорю, с крыши твово пса и тебя за ним следом, костей не соберете. А пес – это мужик ее, значит. Я раскрытые булавки им клала на порог. Ничего не помогает, заливают и все, каждую неделю потоп, как по расписанию.

– Ничего не поделаешь, расположение звезд предсказывает гибель мира от воды. Но как снова начнут заливать, – разговорилась Инка, – вы зайдите к ним, прямо скажите, без иносказаний, что у вас море сверху, что капает с потолка, проводите сюда, пусть глянут на пятно. Оно, кстати, кухню не портит. Даже, наоборот, с ним уютнее. А может, соседи ваши сами не знают, что устраивают потопы, и понять не могут, почему вы на них сердитесь.

На совет соседка набрала чай в рот, потом сглотнула и проворчала:

– Ладно, посмотрю, что дальше будет, а ты молода еще, думаешь, что люди вокруг, а они все чаще нелюди попадаются.

Потом они сидели молча, накрапывал дождь, слышались их легкие, сосредоточенные дуновения на чай и вкусные, обжигающиеся прихлебывания. Инка разглядывала сахарницу с давно потерянной крышечкой, такие раньше были у всех – одинаковые сахарницы, куклы и платья, телевизоры, утюги и диваны – что было в ходу, то и выменивали на трудовые рубли. Начало казаться, что они сидят глубоко под землей – Инка и соседка Инквизиция, чье время принесено в жертву Инкиным капризам. Сидят, пьют чай из луговых трав, а кухню укрывают пласты земли. Каждый пласт содержит свои мусорные кучи, останки своих миров и времен: черепки тарелок с оборванными на полуслове надписями, горбушки недоеденных хлебов, лоскутики тканей, шнурки, пояски, ржавые брошки, спутанные клочки волос. Все это вперемешку с торфом, песком, глиной и гуано плотно засыпало небольшую, компактную пирамиду, в глубине которой они хлебают чай, а из чашечек поднимается слабый пар. Где-то далеко шумят мегаполисы, бурлят ошалелые трассы, снуют течения Океана Людского. Где-то люди боятся, что из сумки вытащат кошелек, что из-за опоздания зарплату урежут, что автобус уже ушел. А здесь, на кухне, в глубине пирамиды – тишина и сухие букеты. Наконец Инквизиция изрекла:

– Разве можно сейчас с людьми по прямому-то. Вот суслик мой, – она многозначно кивнула головой в сторону пустой комнаты, – опять скрылся в известном направлении, к одной в Люблино, у него «одних» этих как ворон в каждом перекрестке – по одной. Я всегда знаю, когда он у одной, сразу принимаю меры. Уходит мужик к одной, а там и домой не является. Это я знаю, ученая семейной мудростью, я волосы себе попричитаю-порву, а через недельку уймусь и даю объявление в газете «Работа для всех». Пишу, значить: «Если, скотина, не вернешься домой, твой баян и дрель сброшу с балкона, так и знай». И всегда срабатывает. Скотина моя служит в этой газете грузчиком. Как объявление дам, к вечеру приходит, сразу проверять, цел ли баян, на месте ли дрель, живем – тише воды, ниже травы, только знает почесывается через майку да на баяне растягивает тоску. А ты говоришь, впрямую общаться с людьми, без посредников. Зелень.

Налила Инквизиция еще по чашке, еще посидели, совсем стало спокойно, а в душе у Инки начал устанавливаться мир после бури: душевный разговор, мягкий, ласковый свет из окна и незатейливая магия тесного московского жилища без очага. Потом эхом пронеслось по предгорьям Инкиного сознания: «Уаскаро исчез. Сны все чуднее, и еще Аскар какой-то три года назад погиб под колесами». Сразу бросило в открытое море, холодные волны забрызгали лицо, и захлестали порывы ветра, а берега нового не видно, только шторм да тревога.

– А я тоже сегодня одна дома не хочу быть, задыхаюсь, – проговорилась Инка.

– Повздорила что ли со своим?

– Не знаю, был один непонятный человек, а теперь пропал, как его не было, понимаете, – делилась Инка, тихо, нараспев произнося слова, входила, вплывала в признание и неожиданно для себя выдала – Он мой учитель. И вдруг пропал, не предупредил и ничего не сказал. Телефон не отвечает, электронная почта швыряет письма обратно, мобильник заблокирован.

– Что за человек-то?

Тут Инквизиция отряхнула одурь задушевной беседы и молниеносно вошла в свои обязанности, напряглась, насторожилась и, опустив подбородок в ковш ладони, приблизила к Инке ухо с золотой сережкой – шесть крючков, и в них зажат красный камешек – капелька крови.

Мгновение колебалась Инквизиция, глазами пересчитывала затертые овощи и фрукты на клеенке. Потом глотнула воздуха, словно делала редкое для себя напряжение всех душевных сил, и шепнула:

– Ладно, я уж тут собиралась к тебе зайти. В общем, вот что. Недели две, наверно, как. Искал тебя, с виду – стыдоба, а не мужик: смуглый, с косами до пят. Но приятный, расположительный. Мы сидели у подъезда, я и Зинаида, да ты ж никого знать не хочешь, три года ходишь нос кверху, не подступисся. Зинаида – это с третьего, уколы мне делает от давления. Сидим с Зинаидой у подъезда, и появляется этот, с косами, он в годах уже, но приятный, доброжелательный. Про тебя спрашивал, а в какой квартире, говорит, не знаю. Просил передать, говорит, все, что мог, рассказал, а остальное от тебя зависит. Говорил учено: чтоб ты не волновалась о нем, значит, мол, с ним все в порядке. Еще что-то говорил, не помню.

Инка сидела не на табурете – на морском еже. Долгожданная весть от Уаскаро была каплей и не напоила Инкино любопытство. Инка билась впустую, несколько раз аккуратно возвращала соседку к Уаскаро и просила повторить слово в слово, что он сказал. Повторив все в третий раз, соседка многозначительно посмотрела на часы и, сопровождая громким зевком, подвела черту:

– Хорошо посидели, а теперь пора по домам, – это означало завершение дружественного чаепития. Отношения мгновенно перешли в обычные, подозрительно-оборонительные. Соседка вслед раскатисто огласила лестничную клетку угрозой, что эхом разнеслась от подвала до чердака:

– Хоть иногда сквозь зубы «здравствуй» цеди.

Прижимая к груди пачку сахара, Инка несла домой весть – Уаскаро приходил, а соседка Инквизиция его видела, но это ничего не проясняло. Еще она тащила домой воз перемолотого между двумя жерновами прошлого, один из которых хрипел голосом женщины-ондатры, что Аскара три года назад сбила машина, а другим жерновом были все недавние события, включая знаменитую пляску «айлавмоска». Инкина мысль пугливой уткой уносилась в темноту сознания и ничего не различала. Шторм и дрожь внутренностей не утихали, полночь пахла старым мехом, глиной, ветерком, духами дождя, уснувшими цветами и сумраком. Полночь, как приоткрытая пасть – в ней намечались очертания будущего, его спелых, тугих зерен и влажно отблескивали контуры предстоящих встреч. Случайных и сокровенных. И не хотелось думать, что и все предстоящее попадет в жернова, перетрется в муку.