Вечером во ржи. 60 лет спустя - Джон Дэвид Калифорния

На упаковке сказано: по одной таблетке каждые три часа, не более четырех раз в сутки; выбираю расфасовку по сто таблеток и плачу в кассу. Сам себе удивляюсь – впечатление такое, будто я действую без страха и упрека, хотя еще совсем недавно пребывал в полной растерянности.

На пути к дверям улавливаю какой-то необъяснимо знакомый звук. Нутряной какой-то, глухой удар, какой мне уже доводилось слышать; на тротуаре оглядываюсь по сторонам, и меня настигает память. С ума сойти. Лежит на земле у стены. В полураскрытом клюве – кровь, а на витринном стекле у меня над головой – вроде как жирное пятно.

С ума сойти, шепчу я, сжимаю в руке свой пластиковый пакет и наклоняюсь, чтобы рассмотреть повнимательней.

Не знаю, что меня потянуло обратно в парк; беру очередное такси – и в путь. На самом деле мне без разницы, куда ехать, лишь бы народу поменьше, но чем-то этот парк меня притягивает.

У таксиста голова нормального размера, а зовут его Фрэнк. Фрэнк сильно смахивает на индуса, но мне по барабану, откуда он родом и почему у него такое неподходящее имя, – лишь бы доставил меня до места.

Выхожу у Музея естествознания, дальше иду пешком к северу, в глубь парка. Сейчас бы только миновать озеро, а там народу будет куда меньше. Шагаю под деревьями; всякий раз, когда на землю падает лист, у меня екает сердце.

Издали вижу то, что мне нужно. Под раскидистым дубом, развернута к западу. Эта скамья как бы сама себя предлагает, и мне уже не терпится подставить лицо предзакатному солнцу, чтобы с этим уйти, – что может быть лучше? Сейчас, правда, рановато, солнце еще в зените, а потому я просто кайфую на скамейке и любуюсь парком. Мочевой пузырь отдается покалыванием в области копчика; захожу за дуб, придерживаюсь одной рукой за шершавую кору и предаюсь странным мыслям о наших последних деяниях. Например: в последний раз отлить за деревом. Окрестные деревья знакомы мне с детства. Мы с ними вместе состарились, и вскоре я их покину. Ничего в этом особенного нет, просто факт. Вещи теперь обрели четкость – в смысле окружающей обстановки. Они как бы сошли с холста, можно вытянуть руку – и пробежать пальцами по всем деталям и мыслям. Прислушиваюсь к своему сердцу: тикает. Размышляю о сыне, вспоминаю родителей, Алли, Д. Б. и Фиби. На каждого из них отвожу пять минут, а потом составляю коллаж из лучших фрагментов. Всем этим воспоминаниям очень много лет; как ни вглядывайся, кое-что расплывается. Единственный клип, который я сейчас не прокручиваю, – это лента с участием Мэри. Мы с нею и так скоро увидимся.

В поле зрения то и дело появляются какие-то личности. Один на пробежку вышел, другой собаку на поводке выгуливает, но я не беру в голову.

Вижу, как их ноги движутся по гравию из конца в конец, – и все. Солнце стало клониться к закату, но час еще не пробил. Мочевой пузырь опять требует внимания, но на этот раз я ему не потакаю, а только разжимаю пальцы и впервые выпускаю аптечный пакет.

Пластиковый пузырек приходится откупоривать зубами. Высыпанные на ладонь пилюли оказываются невероятно мелкими и вдобавок – полагаю, из-за освещения – желтоватыми. Пересчитывать не стану: всяко больше двадцати. Пот ручьями течет по спине и скапливается у пояса брюк, но рука даже не дрогнула. Не знаю, о чем должна быть у человека последняя мысль, хоть как-то оправданная. Что до меня – я просто пытаюсь вообразить, что все они собрались вместе, в одной комнате, а потом на прощанье касаюсь губами своей открытой ладони.

Задерживаю пилюли на языке, а сам откупориваю минералку. Во рту стремительно разливается горечь, меня охватывает легкая паника, и тут раздается перестук. Где-то над левым ухом, пальца на два в глубину – жесткий, быстрый и решительный, как барабанная дробь. Мало-помалу видение комнаты тает, я щиплю себя за ногу и всеми силами пытаюсь его вернуть. Сосредоточился на горечи во рту, стараюсь не обращать внимания на перестук. Это просто шум, твержу я себе, просто шум; не проходит и минуты, как видение комнаты возвращается. Закрываю глаза, делаю вдох, выдох. Снова открываю – и встречаю посторонний взгляд. На меня таращится какой-то мальчонка, а женщина – очевидно, мать – тащит его за руку, чтоб не останавливался. Но малец упирается и глядит на меня в упор. У него большие круглые глазенки, а в них, как пришпиленные к стене бабочки, застыли два моих отражения.

Пошли, Джон.

У женщины в речи слышится какой-то акцент, и я начинаю думать, что она ему все-таки не мать, а нянька.

Джон стоит как вкопанный, а глазенки бегают. Я же вижу: от моего плеча, по руке, к аптечному пузырьку, поставленному на скамью.

Кому говорю, пошли, Джон, что ты встал?

Мы с ним опять встречаемся глазами, как два ковбоя на закате дня. Оружия при нас нет, но я чувствую, как пули пронзают мне кожу и впиваются в сердце. Сомнений нет: его взглядом все сказано. Я – плохой ковбой, буду валяться в пыли, и ни один дилижанс меня не объедет. Нянька с удвоенной силой дергает Джона за руку, и он, спотыкаясь, плетется за ней следом. Солнце нас обжигает. Потом, по мере их удаления, оно смягчается. Но пока они не скрылись за поворотом, Джон чуть шею не свернул, глазея на меня.

На лбу выступила испарина; сую два пальца в рот и отворачиваюсь в сторону. Пилюли превратились в кашу, но на выходе все еще горчат.

Ладно хоть не при детях, шепчу я себе.

Долго сижу без движения. Только один раз встаю и захожу за спасительный дуб, а потом сразу возвращаюсь на скамейку. Пузырек оказался где-то у меня за спиной, таблетки рассыпались по газону, сердце колотится, как после марафонского бега. Ни с того ни с сего вспоминаю Стрэдлейтера и его признание насчет перчаток – и наконец встаю. Да, видно, слишком резко: теперь вот держусь за спинку скамьи, чтобы унять головокружение. Делаю шаг, другой – и уже без остановки пересекаю парк.

Решение принято, но надо чуток передохнуть у входа. Сижу на верхней ступеньке, мну в руках свою шапку и наблюдаю за ребятишками на детской площадке. Мне толком не видно, чем они занимаются, потому что площадка находится в отдалении, через дорогу, и дети на ней – как муравьи. Ну бегают, наверное, прыгают, дело обычное, но все-таки жаль, что отсюда их не видно.

Надеваю шапку – исключительно для того, чтобы убедиться, как она мне хороша по размеру. Люблю это ощущение, когда между головой и шапкой нету ни малейшего зазора. Снял, опять надел – сидит как влитая. Раз за разом проделываю то же самое – и каждый раз в самый тик. Лоточник нашел себе подходящее место и обслуживает первых покупателей – старушку с маленькой девочкой. Старушка берет булочку с сосиской и передает девочке, а та отцепляется от бабкиного пальто, иначе ей не взять. Рядом со старушкой и с лотком девочка выглядит совсем крошечной. Внезапно шапка выскальзывает у меня из рук и катится по ступенькам; приходится бежать вниз. Голова еще слегка кружится, но, несмотря ни на что, поднявшись по лестнице, я устремляюсь прямиком ко входу.

Девушка за стойкой сообщает, что осталось только одно место. Вам повезло, говорит, а я даже не понимаю, о чем речь.

Иду, куда она меня направила, и оказываюсь у задней стены, в хвосте небольшой очереди экскурсантов, но ни с кем не заговариваю. Между прочим, это все муть, что в музее, дескать, время останавливает свой ход: вот я, например, запрокинул голову и вижу на потолке карту мира, которой прежде, по-моему, там не было.