Лишь краткий миг земной мы все прекрасны - Оушен Вуонг

Отец махнул рукой, Тревор вздрогнул — я почувствовал это через сиденье. Папаша сделал еще один глоток, хотя бутылка давно опустела, потом вытер губы.

— Помнишь своего дядьку, Джеймса?

— Ну, типа того, — выдавил из себя Тревор.

— Как ты сказал?!

— Да, сэр!

— То-то же. — Отец поглубже уселся в кресле, волосы заблестели. Казалось, жар от его тела расходится по всей комнате. — Хороший мужик твой дядька, настоящий мужик. Много добра нам сделал. Сжег тех самых. Ты знал, Трев? О как! — Он опять замер, двигались только губы. — Он тебе не рассказывал, как четверых спалил в овраге, окатил их бензином? Мне прямо на свадьбе и рассказал, прикинь?

Я посмотрел на Тревора, но он отвернулся. Мой друг яростно шнуровал ботинки, просовывая пластиковые концы шнурков в дырки; плечи у него подрагивали.

— Все изменилось, я знаю. Я не дурак, мальчик. Понимаю, что ты тоже меня ненавидишь. Понимаю.

[Смех из телевизора.]

— Видел твою мать две недели назад. Отдал ей ключи от ячейки на складе. Не пойму, чего она так телилась — забрала бы сразу свои манатки, и дело с концом. В Оклахоме так не принято. — Он замолчал. Сделал еще один несуществующий глоток. — Я тебя на ноги поставил, Трев. Это я сделал.

— От тебя дерьмом воняет, — с каменным лицом сказал Тревор.

— Что? Что ты сказал?!

— Говорю, ты воняешь как дерьмо, чувак. — В свете телеэкрана лицо у Тревора стало серым, а шрам на шее остался, каким был, темно-красным, он никогда не менял цвет. Шрам у него с девяти лет; его старик в припадке выстрелил из гвоздепистолета в дверь, и эта штука срикошетила. Всюду была красная-красная кровь, настоящее Рождество в июне, сказал Тревор.

— Ты меня понял. — Мой друг поставил бутылку спрайта на ковер и похлопал меня по груди, давая понять, что нам пора.

— Это так ты с отцом разговариваешь? — Он брызнул слюной, не сводя глаз с экрана.

— И что ты мне сделаешь? — спросил Тревор. — Давай, ну что же ты? Сожги меня! — Он знал что-то, чего не знал я. — Все?

Отец не шевелился, только дышал. В доме было темно и тихо, как в больнице ночью. Потом он заговорил на удивление высоким голосом:

— Я все сделал правильно, сынок.

Пальцами он нервно теребил подлокотник. Герои комедийного сериала плясали на его гладких волосах.

Мне показалось, Тревор кивнул раз или два, но, может, телевизор сбивал меня с толку.

— Ты такой же, как Джеймс. Я знаю. Поджигатель. Ты их всех сожжешь. — Голос у него дрогнул. — Гляди, это Нил Янг. Он легенда. Боец. Он тебе нравится, Трев. — Отец махнул в сторону плаката в прихожей, дверь закрылась без единого звука. Мы оказались на морозном воздухе и направились к велосипедам; старик монотонно бухтел что-то за спиной.

Асфальт ускользал из-под колес. Мы ехали молча, мимо нас проносились красноватые пятна кленов, залитые зеленоватым светом фонарей. Было приятно больше не чувствовать присутствия папаши Тревора.

Мы ехали вдоль реки Коннектикут, когда опустилась ночь, над дубами взошла луна, их вершины укутал туман — осень выдалась необычно теплой. Справа от нас бурлила и пенилась река. Время от времени, когда дождя нет две, а то и три недели, из глубины всплывает утопленник, на поверхности показывается неестественно белая плоть, и те, кто приехал с семьей на пикник у реки, замирают, дети начинают шептаться, потом кто-нибудь вскрикнет и станет причитать, а кто-то другой позвонит в службу спасения. Иногда тревога бывает ложной: то по течению плывет холодильник, настолько ржавый, что выглядит как загорелое лицо, то рыба, зачем-то решившая всплыть брюхом вверх, тревожит радужную гладь ночной реки.

В нашем городе я побывал во всех районах, о которых ты и знать не знала, пока работала, а там творились разные дела. Такого даже Тревор в своей жизни не видел, хотя он жил на берегу реки, где обосновались белые, — по тому берегу мы ехали в тот вечер. Я видел огни на Эсайлом-авеню[43], где когда-то стоял настоящий приют (на самом деле это была школа для глухих); он сгорел в тысяча восемьсот каком-то году, а почему — никто не знает до сих пор. На этой улице жил мой друг Сид, его семья переехала из Индии в девяносто пятом. Мать Сида работала учительницей в Нью-Дели, а в Америке ходила по домам на распухших от диабета ногах, продавала ножи и зарабатывала девяносто семь долларов в неделю наличными. Там жили братья Канино; их отца упекли за решетку чуть ли не на два пожизненных срока за то, что он превысил скорость на восемь километров в час прямо перед носом у сотрудника полиции штата. И еще за то, что под пассажирским сиденьем его машины нашли двадцать пакетов с героином и пистолет. И тем не менее. А еще там жила Марин. Каждый день она тратила сорок пять минут на дорогу до города Фармингтон, где работала в магазине, туда она добиралась на автобусе. Марин носила золотые серьги и цепи, а ее высокие каблуки стучали, как медленные нарочитые аплодисменты, когда она приходила в угловой магазин за сигаретами и острыми чипсами. Ее кадык дергался при ходьбе, а тем, кто называл ее пидором или трансвеститом, она показывала средний палец. Прохожие, крепко держа своих дочерей или сыновей за руки, говорили ей: «Я убью тебя, сука! Урою! Ты сдохнешь от СПИДа. Не спи сегодня ночью. Не вздумай спать. Не спи».

Мы проехали мимо многоквартирного дома на Нью-Британ-авеню, где прожили с тобой три года. В этом доме я катался на своем четырехколесном розовом велосипеде, чтобы соседские дети не побили меня за то, что мне нравится розовый цвет. Я раз сто за день проезжал туда-сюда по коридору, и когда натыкался на стену с одной или другой стороны, звенел колокольчик на руле. В конце коридора жил мистер Карлтон, каждый день он орал на меня: «Ты кто такой? Что ты тут забыл? Ты не моя дочь! Нет, ты не Дестини. Кто ты?» Того дома больше нет; землю выкупили волонтеры из ИМКА. Даже парковки не осталось; там, правда, и так никто не парковался, потому что ни у кого не было машин. На стоянке росли метровые стебли конопли, а теперь и их нет: все разровняли бульдозером, разбили парк и поставили пугала из манекенов, которые за ненадобностью выбросили из спортивного магазина. Целые семьи плавали и играли в гандбол там, где когда-то спали мы. Посетители плавают баттерфляем в том месте, где один в своей постели умер мистер Карлтон. Несколько недель никто ни о чем не подозревал, пока однажды по этажу не потянулась сильнейшая вонь, и вооруженные штурмовики (не знаю, почему именно они) не выломали дверь в его квартиру. Целый месяц вещи мистера Карлтона простояли на улице в железном контейнере для мусора, и оттуда под дождем выглядывала голова деревянной лошадки с языком наружу.

Мы с Тревором ехали по Черч-стрит, где у сестры Большого Джо случилась передозировка, потом мимо парковки за магазином Mega XXXLove Depot, где передоз был у Саши, мимо парка, в котором Джейк и Би-Раб перебрали наркоты. Би-Раб выжил, но несколько лет спустя его уличили в краже ноутбуков из Тринити-колледжа[44] и посадили на четыре года без права досрочного освобождения. Это был тяжелый удар, особенно для белого парня из пригорода. В том районе жил Начо. Он потерял правую ногу на войне в Персидском заливе; по выходным его можно было найти в автомастерской «Мэйбелл»; лежа на скейтборде, он чинил машины, стоявшие на подъемном механизме. Как-то раз в страшную метель Начо достал из кузова «ниссана», припаркованного позади магазина, покрасневшего от плача ребенка. Начо уронил костыли и на обеих руках баюкал малыша, и воздух поддержал его — впервые за много лет. Снег все кружил, потом поднимался с земли яркими вихрями, и в тот благословенный час все жители города забыли, почему так хотели уехать отсюда.