Я в свою ходил атаку… - Александр Трифонович Твардовский

стена какого-то сада на окраине с пробитыми щелями для ружейного огня, и опять (убранные) ежи, проволока, баррикады – до Пушкинской.

–

В полях – в снопах и некошеная стоит перестоявшая, выболевшая, серая рожь. Стоит и «течет»…

–

Косят бабы небитыми косами,

Лето новое клонится к осени, —

Где отцы? Где мужья?

–

Было что-то с машиной, подошел к косившим у самого шоссе бабам, взял у одной косу – тупа, как палка.

– Отбить нам косы некому, точить мы не умеем, а тут еще камни.

– Камни?

– От бомбежки накидало с дороги.

А трава застарелая, августовская. Прошел маленький прокосец, вспотел и руки дрожат, а они день косят и – голодные. У них, хотя их несколько, а мужчина один, что всегда баб вызывает на шутки и вольности, – никакого этого задора нет. Бабы, говорю, у вас же пупки не так привязаны. В иную пору эта «техническая» острота на сенокосе вызвала бы смех, притворное и озорное смущение – а тут просто говорят:

– Перевязать некому.

Правда, бабы подмосковные, базарницы, молочницы – к работе в поле не очень привычные и не очень сообразительные. Баба могла бы и косу отбить и пуп[14] пристроить к косовью не хуже мужчины. Но у них – апатия, безразличие. «А нас заставили». «А нам дали… А нам велели… А мы не знаем…»

–

Леса издали и, наверно, с воздуха – как леса. Идут окрест – то приподнимаясь на взгорьях, то опускаясь в низинах и оврагах – с просветами лужаек и просек. Но это леса – прифронтовые, населенные войсками…

–

Гриша.

– Человек разоренной жизни (раскулаченный, беженец и др.).

Потерял кисет с табаком.

– Эх, думаю, семью потерял, дом потерял и кисет потерял.

Он бредет и едет по дорогам

Разоренной жизни человек.

–

29. VIII Р.Т.

В еловом лесу, где расположен штаб Армии, как в притемненном странном лесном городе – идет жизнь. Стучат машинки в замаскированных хвоей маленьких хатках-времянках, в палатках и шалашах. По жердевым узким дорожкам, соединяющим управления и отделы, бегают штабные девушки, проходят полковые и пр. комиссары, командиры поменьше соступают с жердочек, когда встречается старший. И все, решив играть в эту жизнь в лесу, играют с совершенной деловитостью, не выходя из лесу. Так условились, чтоб их было не видно. Даже по опушке, где к олешнику подходит поспевающий, уже белый, но никого здесь не интересующий овес, ходить нельзя, – ходить можно по узенькой тропочке – просеке, настеленной нарубленным олешником, – которая идет в трех шагах от края и не видна. Но как во всякой игре, кое-кто нет-нет да и нарушит какое-нибудь наскучившее правило, так и здесь – овес вдоль опушки вытоптан, здесь ходят – суше и приятней, чем по хворосту, втоптанному в грязь.

–

Командующий, генерал-лейтенант, с большим количеством орденов, в том числе Золотая Звезда, красивый, чернявый с подстриженными, неширокими черными усами, без шапки (здесь ему некому отдавать честь) у белого столика под елками, завешенного еще сверху палаткой, играет с собакой – Пиратом, большой волкообразной овчаркой. Ему, конечно же, скушно день за днем сидеть в лесу, видя одни и те же лица, не слыша живого слова. Он издали замечает нас, но встречает холодно и неприязненно. Однако как только мы приподнимаемся («Не будем отнимать»…), он оставляет нас, и слово за слово – идет 5–6 часов болтовни, очень приятной, за обедом, малой дозой вина и за чаем в столовой.

Он начал войну полковником, уже генерал-лейтенант, и очень уважительно относится к своему званию. Часто в рассказах о том, о сем, устами подчиненных ему людей называет себя: «товарищ командующий».

С наивной и в сущности трогательной хвастливостью рассказывал о том, как он принимал английских и американских офицеров, атташе. Все получалось так выгодно для его и вообще нашего, русского, достоинства и так, в сущности, конфузно для них, казалось бы, и понаторевших в навыках приемов, раутов и прочих вещей.

Они приехали. Он был наготове, ожидал их, может быть, уже несколько часов, но выслал навстречу адъютанта: «Командующий очень сожалеет, но он устал и не может вас принять»… (Шутишь, что ли. Не лыком шиты!)

«Командующий будет рад вас видеть у себя».

Я, говорит, все бумаги, все карты в сейф, а на стене блиндажа – карта чистая, без единого знака, без нанесения чего-либо.

«Почему у вас чистая карта?»

«У меня старая привычка – держать все в памяти».

«Как скоро доходят Ваши приказы до командиров частей?»

«Скорость доведения приказов зависит от хорошей или плохой связи. Если связь работает хорошо» и т. д. – длинно, обстоятельно и непонятно, вроде ответов наркоминдельского лица на пресс-конференции. А потом открылась дверь во вторую комнатку, где («под землей 8 метров») был накрыт стол.

«Чего только там не было».

Рассказывал подробно, доверчиво и хвастливо, несколько раз повторил свои наиболее удачные ответы, которые, видимо, постепенно редактировались, улучшались и заострялись в его памяти.

–

В штабных домиках, часто мощенных сырым деревом, – запах древесины, смолы, хвои, сырости и одеколона. Запах одеколона и в лесу. Девушки ходят и сидят за машинками – сонные, задумчивые. Только утром встретилась одна на кладках через болотный ручеек, несла в котелке воду. Кладки сырые, грязные, а она в туфельках, поскользнулась, чуть не грохнулась, но не смутилась, с готовностью воспользовалась рукой, протянутой ей, рассмеялась, радуясь приключению. Скушно ей в этом лесу, наверно. Откуда она? Где ее родные? Где ее планы жизни, ученья, замужества?

–

Колючая проволока нами или немцами была натянута по озими. Рожь выросла, созрела, стоит ровно со всем полем, и в ее светлой, стройной густоте отчетливо выделяется чуждая, металлическая ткань, наведенная в четыре кола поперек большого мирного поля. Нет мест, специально приспособленных, предопределенных для войны. Докуда война ни дойдет, везде накорежит, нагородит свои тоскливые и страшные, хитроумные и бессмысленные сооружения, тенета.

–

Немцы любят березу. Она для них экзотический поделочный материал, из которого они делают почти всегда свои намогильные кресты, скамьи, столики, даже палисадники у домов, занятых, по-видимому, чинами. Все это аккуратно, старательно и мещански скучно. Мужик никогда почти не делает чего-либо, даже простой изгороди, из березы в коре – сопреет в одно лето.

1. IX Р.Т.

Начал третью главку «второй» поэмы. Кажется, будет Моргунок.

7. IX А.Т. – М.И. Москва – Чистополь (с оказией)

…Малейшие оттенки сводки Информбюро оказывают на меня самое прямое влияние. Чуть как будто лучше – и пишется лучше, и думается лучше, и на сердце