Огни на равнине - Сёхэй Оока

Прошлой ночью я без единой царапины выбрался из-под артобстрела, но, возможно, в этом не было ничего замечательного.

Весь день я глаз не спускал с дороги, надеясь увидеть еще один грузовик Красного Креста. Движение на тракте было оживленным, солдаты по-прежнему сотрясали воздух предупредительными выстрелами. Но я ждал напрасно: санитары так и не появились.

Поначалу я даже не знал, намерен ли сдаваться в плен – просто сидел на одном месте и ждал грузовик с красным крестом на борту. Теперь я не сомневался, что американцы разыскивали и подбирали раненых солдат. Но ко мне это не имело никакого отношения: сам-то я был цел и невредим. Надежды на Паломпон, на спасение, развеялись как сон. Ужасный сержант исчез. И я стал всерьез подумывать об участи пленника.

День прошел в напрасных ожиданиях, ночь я провел в мучительных раздумьях. Постепенно мое смятение переросло в твердую решимость. Передо мной встала проблема: как донести до врагов суть своих намерений. В конце концов я остановился на классическом способе сдаться в плен – помахать белым флагом. К сожалению, у меня не имелось при себе ничего белого, кроме кальсон, но и они не сияли белизной. Оставалось только уповать на то, что издалека мое рваньё будет выглядеть как настоящий капитулянтский флаг.

Существовала еще одна серьезная проблема. Между мной и дорогой лежала стометровая полоса трясины. Пока я буду пробираться по болоту, размахивая грязной тряпкой, меня успеют тысячу раз подстрелить.

Топкие участки вдоль дороги казались с южной стороны более широкими, чем в других местах, поэтому на рассвете следующего дня я отправился по холмам на север. Шел несколько часов, но болото по-прежнему тянулось темной широкой полосой. Начался дождь, и топи могли превратиться в непреодолимое препятствие.

Я боялся случайно наткнуться на какого-нибудь японского солдата, который помешал бы мне осуществить задуманное. Я находился в таком диком состоянии, что вполне мог убить любого, кто встал бы на моем пути к спасению. К счастью, никто мне не встретился.

Я без устали шагал на север, в районе Большой развилки миновал пустынный поселок и наконец нашел то, что искал. Болото в этом месте не выглядело угрожающе глубоким, а в двадцати метрах от дороги, среди топи, даже шелестела небольшая рощица.

Дождь не прекращался, постепенно стало темнеть. Все вокруг теперь казалось обманчиво близким – и болото, и белая дорога, и холм, поросший деревьями. Зрелище завораживало, передо мной словно открылась театральная сцена с декорациями. Исчезли тропические горы и долины, исчезли поля сражений, и я перенесся в неведомое пространство, где мне предстояло совершить поступок, исход которого был неясен.

«Значит, так тому и быть!» – крутилось у меня в голове. Я чувствовал себя актером, я ждал своей очереди, чтобы выйти на сцену и сыграть выбранную мною роль. Внезапно я вздрогнул. Мне вновь почудилось, что на меня кто-то смотрит.

На дороге появился джип. Он затормозил перед рощицей, в которой я скрывался. Похоже, американцы прокололи колесо. Из джипа выпрыгнули двое мужчин. Один из них застыл позади автомобиля, напряженно поглядывая по сторонам.

Я оказался в невыгодном положении: стоит мне пошевелиться, как солдат не раздумывая подстрелит меня.

Из джипа выскочила филиппинка и со смехом что-то крикнула своим спутникам. Она была в зеленой американской военной форме и гетрах. На плече у нее висела автоматическая винтовка, талию обвивал патронташ. Партизанка была стройна и грациозна. Она подошла к солдату, стоявшему на страже, и вновь беззаботно рассмеялась. Я заметил, как сверкали ее белые зубы.

Эта женщина напомнила мне несчастную филиппинку из рыбацкой деревни. И тут я понял, что не смогу выйти из своего укрытия. Я вспомнил, кто я. Убийца ни в чем не повинного человека!

Да, во время блужданий по острову мне довелось встретить собратьев по оружию, я возмечтал вернуться домой живым; позже, чтобы не погибнуть, решил сдаться в плен американцам. Но факт оставался фактом: даже если я выкручусь, спасу свою шкуру, я не смогу жить среди соплеменников, поскольку потерял на это право. Я не мог больше свободно распоряжаться собой, действовать по собственному желанию и выбору. По какому-то странному внутреннему побуждению, почти что принуждению, я лишил жизни человека и тем самым обрек себя на существование, которое целиком подчинено одному – вынужденному движению к неизбежной гибели.

Кальсоны я уже давно привязал к палке. Теперь же решительно отшвырнул «белый флаг». Мне пришло в голову, что я могу немедленно осуществить акт высшего насилия над своей личностью – выйти из зарослей и предстать перед филиппинской партизанкой. Она была так похожа на ту, которую я убил…

В это время из зарослей, что темнели в двадцати метрах ниже у дороги, раздался отчаянный вопль: «Я сдаюсь, сдаюсь!» Из кустов выскочил японский солдат. Подняв руки над головой, он бросился к джипу, не преставая орать: «Сдаюсь, я сдаюсь!»

Почему-то мне вновь почудилось, что это сержант. Человек бежал по болоту, выкрикивая одно и то же. Неожиданно он поскользнулся на жиже, споткнулся и чуть не упал.

Щелкнул затвор винтовки, потом посыпались выстрелы. Женщина палила из своего оружия без передышки. Американец попытался выхватить у нее винтовку, но партизанка, прижав к себе приклад, сопротивлялась изо всех сил и пронзительно визжала, сверкая белыми зубами.

Японский солдат лежал, не двигаясь, в грязи. На спине сквозь зеленую ткань рубашки проступила, словно родимое пятно, кровь.

Меня пронзила такая жгучая боль, как будто это я получил пулю в грудь. Одновременно в голове мелькнула странная мысль: а вдруг именно эта филиппинская женщина следила за мной две ночи назад, когда я тащился по болоту и в какой-то момент ощутил на себе чужой взгляд?

Представьте себе давние времена, одинокий странник долго впотьмах пробирается по узкой мрачной тропе и выходит наконец к ограде, стучит, но ему никто не отвечает. Он дергает ворота, но они заперты крепко-накрепко. Силы покидают странника, он понуро бредет назад… Так и я стал медленно пятиться от дороги, джипа, японского солдата и филиппинки. Я отступал, опять куда-то «возвращался», прекрасно понимая, что делаю это в последний раз.

Следы ночной бомбардировки виднелись повсюду. Равнина была усыпана конусообразными холмиками, похожими на муравейники. В лесу многие деревья оказались вывороченными с корнями, на земле валялись раздробленные стволы, ветви.

Везде лежали мертвецы. Кишки и лужи крови блестели в лучах солнца. Бесчисленные растерзанные тела, оторванные руки и ноги застыли на траве, как разломанные куклы. Шевелились, копошились, жили только мухи.

Следующий период своего существования я помню очень смутно. По календарю я, конечно, могу приблизительно вычислить, сколько дней после бомбардировки в одиночестве скитался по острову. Но восстановить в памяти, что именно я в то время делал, думал и ощущал, мне почти не удается.