Феечка - Наталия Терентьева

Я знаю этот его смех, мгновенно пропадающий. Так он смеется, когда нервничает или начинает расходиться. Самый верный признак, что Андреев растерялся или завелся.

Мне интересно, какой он в быту? Неврастеник? Смех у него, конечно, слегка подозрительный, нервный… Или просто очень эмоциональный, подвижный внутренне человек, но при этом стабильный? Я представляю, как он страдает, оставшись один в своем доме под Москвой. Ведь в Америку к дочке не налетаешься… Мне кажется, он хороший отец и любит дочку. И еще кажется, что он по-прежнему любит Лариску. Потому что больше всего он похож сейчас на страдающего и брошенного мужа. А не на свободного, успешного, любимого десятками тысяч людей в стране журналиста. Я бы сказала – «политика», но Андреев категорически отказывается от того, чтобы считаться и называться политиком. Наверное, он хочет, чтобы его называли революционером и не мешали с людьми, которые рвутся во власть, чтобы стать главными, сесть в большую дорогую машину и понукать сотнями, тысячами, миллионами подчиненных и бесправных людей. И не важно, как эти люди называются – правые, левые. Их цель – сесть на место тех, кого они отчаянно критикуют.

Я не расслышала, что только что сказал Андреев, отвлеклась, смотрела, как Сеня, не отрываясь от камеры, дотянулся левой рукой до софита, чуть подправил его. У него при этом была включена и вторая камера, поэтому у нас с Ульяной передвижение по «студии» было ограничено – мы не должны были попасть в камеру. Так же как и ободранный стол, заколоченное фанерой окно, куча сложенных старых стульев в дальнем углу комнаты… Хотя, возможно, андреевским революционным подписчикам эта обстановка как раз пришлась бы по вкусу – не в шелках же и не во французских пиджаках обсуждать проблемы бедствующей страны, не на белых кожаных диванах, развалившись, сидеть… Интересно, какая машина у Андреева – ее он никогда не фотографировал, никуда не ставил. Уверена, что скромная и надежная. Как он сам… Кто, ну кто мне сказал, что Андреев – надежный? Кто? Сердце мое сказало. Верить ли мне своему сердцу?

Я увидела, как Ульяна почему-то пошла за стулом, взяла самый приличный и, обернувшись на меня, вместе со стулом вышла на площадку.

– Ну а вы, товарищ Надя? – спросил меня Андреев. – Вы тоже присоединяйтесь.

Я видела бешеный взгляд Сулидзе, видела, как спокойно улыбается Ульяна и энергично потирает руки Андреев.

– Сейчас перерыв? – тихо, почти неслышно спросила я у Сени, который пошел ко второй камере и что-то там переключал.

– Чё? – громко переспросил меня Сеня.

– Перерыв? – не очень уверенно повторила я.

– Ага!

– Я же говорю – присоединяйтесь. Нам интересно будет послушать голоса образованной молодежи.

По лицу Сулидзе мне не показалось, что ему вообще интересно кого-то слушать, кроме самого себя. Но Ульяна уже уселась рядом с Андреевым, мне же ничего не оставалось, как сесть чуть поодаль, с той же стороны, что и она.

Андреев побегал, посмотрел во все камеры, развернул стулья, так, чтобы все хорошо получились, сел и продолжил:

– У нас еще гости, незапланированные. Это директора моей передачи, Ульяна и Надежда, весьма символичные имена, не так ли? – Андреев улыбнулся в камеру и незаметно подмигнул нам. Или одной Ульяне, я не поняла… – С вашей точки зрения, товарищи директоры, кто виноват и что делать?

– Виноваты мужчины, – ни секунды не задумываясь, сказала Ульяна и, не останавливаясь, не обращая ни малейшего внимания на протестующие хмыки Сулидзе и выразительный смешок Андреева, продолжила, твердо, уверенно и… нежно. (Как это может совмещаться? Не знаю.) – Мир, в котором мы живем – это мир мужчин. Мужские законы, мужское правительство. Весь мир, и цивилизованный, и дикий, живет по законам мужчин. Они, то есть вы, эти законы придумали, вы же их и нарушаете. Есть совсем странные законы, но даже и те, которые можно принять, по сути своей неверные. От этого все беды.

– Кто виноват – ясно, – ввернул Андреев, – мужчины.

– Товарищи, – начал было Сулидзе, – это просто несерьезно. Это шутка? Мы собрались обсудить единство нашего движения.

– Вы же сказали, что никакого единства быть не может, – улыбнулась Ульяна. – Потому что у мужчин главное – это подчинить себе всех остальных.

Я думала об этом – она сказала…

– Вы обобщаете и упрощаете, Ульяна, – сказал Андреев и выразительно взглянул на Сеню, я не поняла, что он имел в виду, а Сеня понял и стал подкручивать что-то в камере, наверное, снимать крупный план Ульяны.

– Возможно. Но ведь для того, чтобы понять суть, надо обобщить, разве нет? А насчет того, что со всем этим делать… Ни сегодня, ни завтра мы поменять ничего не сможем. Вы, Сергей, зовете в прошлое. Туда дороги нет. Раз социализм не выстоял, значит, он был не крепок. Все молчали и смотрели, а те, кто возражал, вперед не выходил. Сидели и возражали дома на кухне. Я этого не знаю, меня тогда еще не было, для меня это история. Но из того, что я читала и слышала, я понимаю, что именно так и было. Многие, наверное, думали, что вот сейчас наконец отменят парткомы и разрешат частную собственность, а остальное останется по-прежнему.

Сулидзе несколько раз пытался вставить слово, даже начинал говорить, но Ульяна говорила хорошо, четко, без остановки, как будто перед ней на экране был текст и она его читала с правильным выражением. Значит, этот текст у нее в голове. Никогда не подумаешь, что у изящной высокой длинноногой брюнетки с огромными смеющимися глазами в голове – проблемы человечества, мировая революция, и вопросы, вопросы, самые главные вопросы нашего бытия. И про меня тоже не скажешь, я знаю. Про меня вообще думают, что я дурочка, потому что я блондинка.

– А что думает по этому поводу голубоглазая… м-м-м… феечка, которую вы явно приберегли про запас? – все-таки прервал Ульяну прямо на полуслове Сулидзе, не слишком громко, но напористо и безапелляционно, как он обычно делает на всех передачах и выступлениях.

Ага, понятно, он думает, что я сейчас замямлю, начну копаться в волосах и тянуть гласные, а тут он и перейдет в наступление.

Андреев обернулся ко мне. Все это происходило так быстро, я поняла, что нужно что-то говорить, но я не такой прекрасный оратор, как Ульяна.

– Я люблю животных, – сказала я. – Я занималась в кружке зоологии. У меня был хомяк, его звали Тузик. И мы поклялись с моими товарищами год после расставания носить имена своих питомцев. Еще у меня есть кот, его зовут Федора. Федора полудикая. То живет у нас, то неделями пропадает. Сначала мы звали ее Федор, но потом он исчез на какое-то время и пришел беременный, и тогда мы поняли, что ошиблись, точнее, сильно не задавались таким вопросом. Я знаю, что вы все это вырежете. Но я, по сути, про революцию ничего умного сказать не могу. Я все понимаю, согласна с Ульяной. Но так говорить не умею. Хотя постоянно думаю об этом. В мире надо все поменять. Но это невозможно. Никто не отдаст своих яхт, сверкающих машин, особняков и островов. Если начнется мировая революция – погибнут все. Возможно, случится какой-то природный катаклизм – ось Земли поменяется, как уже было когда-то, начнется очередной Всемирный потоп, их ведь было несколько на Земле, резко уменьшится количество людей, мы лишимся электричества, тогда всё перемешается, никто не будет соблюдать законы, забудут, кто недавно был богатый, а кто бедный, будут просто выживать… И всё равно. Природа человека такова, что все будут ждать Бога, надеяться на его помощь и искать между собой царя. Не знаю, почему мы такие. Сейчас нам странно и смешно, что древний иудейский бог, являвшийся отцом христианского бога, дал людям точные предписания, какие части внутренностей сжигать на жертвенном огне, объясняя, что именно этот запах он любит. Возможно, когда-то и наши проблемы, ценности и идолы будут смешны нашим потомкам, если они у нас будут. Всё идет к тому, что следующими править на Земле будут муравьи. Или черви. Если муравьи – у них будет социализм, если черви – капитализм, червяк – каждый сам за себя и выживает, даже поделенный напополам, никто ему больше не нужен. Поел – пополз дальше. И все повторится сначала. Боги, люди, герои, рабы. Муравьи и черви.