"Шпионы Ватикана..." О трагическом пути священников-миссионеров. Воспоминания Пьетро Леони, обзор материалов следственных дел - Пьетро Леони

Если тебя переводят в другое отделение, то могут заново обыскать: надзиратели друг другу не доверяют, впрочем, так положено по уставу, для обеспечения взаимного контроля. Не удивляйся, если тебя часами будут держать в этих каморках, не объясняя, почему ты здесь. Ты — неодушевленный предмет и не имеешь права спрашивать ни о чем. Однако в первый день ты не умрешь от скуки: сначала тебя поведут к врачу, потом к надзирателю, тот примется проверять вещи, которые у тебя отобрали. Ты будешь переходить от одного надзирателя к другому, и обыскивать тебя станут все дотошней, пока не разденут догола. Проверяют не только карманы, многажды проверенные, тщательно прощупывают каждый шов, каждую складку, каждый сантиметр одежды, рассматривают шапку, обувь. Наконец, убедившись, что ты и впрямь «прямой потомок обезьяны», тебе заглядывают в рот, осматривают волосы и бороду, если таковая есть, уши, подмышки и другие части тела, заставляя принимать всякие позы.

Наконец тебе разрешают одеться, и тут ты видишь, что нет ни ремня, ни подтяжек, спороты все металлические пуговицы. Получив назад испорченную одежду, несчастный вновь ощущает, что лишился свободы, а падающие штаны, если дух его не закален, добавят ему уныния. И тут его отведут в бокс чуть побольше его роста, где он найдет топчан для сна. А если повезет, то дадут и соломенный матрас, который утром надо сдать дневальному.

Особенно задел меня визит к врачу. Женщина в медицинском халате приказала мне раздеться. Необходимость оголиться перед ней привела меня в раздражение. «Неужели, — спросил я, — во всей Москве не нашлось врача-мужчины? Так ли уж необходимо, чтобы меня осматривали вы?»

— А кто вы по профессии? — спросила врач.

— Католический священник. Я никогда не имел дела с женщиной, а теперь меня заставляют пройти у женщины медицинский осмотр!

Не знаю, протесты ли мои помогли, но врачиха осмотрела меня только до пояса и ограничилась вопросом, не было ли у меня венерических болезней.

— Ну, откуда! — отвечал я с досадой.

Такими оказались мои первые реакции. Походили они на реакции птицы в клетке, клюющей руку поймавшего ее. А сколько еще унижений ожидало меня в течение этих самых «пяти минут разъяснений».

Меня заперли в боксе дня на четыре и дали приказ «спать!». Приказу я попытался подчиниться, но обнаружил, что в клетушке я не один. Тогда-то я и познакомился с клопами, незримыми своими сокамерниками.

Пока я боролся с первой помехой сну, возникала вторая в лице следователя. Эти советские хищники ведали, что творят. Предпочитали работать по ночам: почему — объясню ниже. Итак, около 23 часов меня вызвали к следователю. Дверь шумно распахнулась, голос спросил мою фамилию, имя, отчество. «Быстро одеться!» — велели мне. На ночь я почти не раздевался, а надеть сутану было делом секунды. Но дверь тут же закрылась, пришлось дожидаться, пока коридор будет свободен: встречи с другими заключенными не допускаются.

Конвойные подают друг другу знаки щелчками пальцев. Наконец путь свободен. Дверь быстро открывают: «Давай. Руки за спину. По сторонам не смотреть». У лестницы ждем лифта (на Лубянке есть все современные удобства); лифт помогает также избежать встреч. Но вдруг оттуда выведут заключенного, поэтому тебя ставят лицом к стене и строго приказывают не оборачиваться. Наконец мы поднимаемся на шестой или седьмой этаж. Там велят опять повторить имя, отчество, фамилию, все это дежурный заносит в журнал.

Опять и опять проход по коридору, ожидание лицом к стене, наконец меня вводят в кабинет следователя. Люстра, хороший письменный стол, диван и кресла. Настоящий кабинет министра. На самом деле это был кабинет подполковника. Забыл его фамилию, но это неважно.

— Добрый вечер! — сказал я первым.

— Добрый! Садитесь, — следователь указал на табуретку у столика, находящегося в трех метрах от письменного стола.

Допрос начался в спокойном тоне. В первый вечер для начала заполнили бланк моими биографическими данными: где и когда я родился; родители богатые или бедные; состоял ли в какой-нибудь партии, чему учился и где; дата рукоположения, принадлежность к какому духовенству, черному или белому, и к какому религиозному ордену; где изучал русский язык, когда прибыл в Россию, сколько времени здесь нахожусь, по каким документам въехал, по чьему приказу отправился в Одессу и так далее. Я отвечал более или менее правдиво, не лгал, просто избегал упоминать о том, что могло бы их встревожить или скомпрометировать дело Церкви. Например, сказал, что принадлежу к ордену «Евангельских Советов», чему следователь удивился, поскольку не слышал о таком[67].

Итак, обсуждение моей биографии шло довольно спокойно. Однако в конце допроса тон стал иным; следователь настойчиво убеждал меня сообщить о нарушениях советских законов — и мной, и теми, кого я знал, и всей Католической церковью, а я резко отказывался, не желая дать ни единой зацепки. В конце беседы следователь дал совет: «Подумайте хорошенько, — сказал он. — И помните, что у нас есть средства заставить вас признаться во всем».

На этом меня отпустили. Конвойный повел меня в камеру. На контрольном посту снова записали имя, фамилию, отчество, а после этого велели расписаться. При этом закрывали рукой страницу журнала, оставив на виду только место для подписи.

— А что там? — спросил я подозрительно.

— Ничего. Пишешь имя, отчество, фамилию.

— Я не про это спрашиваю; под чем я расписываюсь? Имею я право видеть документ прежде, чем ставить свою подпись?

— Недоверчивый какой! Чего там смотреть. Видишь, это журнал вызываемых на допрос, они тут расписываются после допроса.

И он показал мне обложку с надписью и на мгновение страницу со списком допрошенных, но фамилий я не успел прочитать. Я расписался.

Была ночь с четверга на пятницу Страстной недели по юлианскому календарю. По восточному обряду в эту ночь вспоминают, как Христос предстал перед первосвященниками Анной и Каиафой. Какая честь выпала мне в такую ночь предстать перед судилищем нечестивых! Я думал, ко мне применят все жестокие пытки, на какие они способны, чтобы я предал свою веру. А когда увидят, что ничего не добились, казнят или приговорят к пожизненной каторге.

В ту ночь впервые я подумал, что мученический венец близок, и возблагодарил Бога. «У нас есть средства заставить Вас признаться во всем», — сказал следователь. Мне виделось, что вот сейчас за мной придут и отведут меня в подземелье или в пыточную камеру и там буду избивать, подвешивать, отрубать пальцы, выкручивать руки… Я смотрел на свои руки, пока еще целые, и думал, что скоро могу их лишиться. И все это меня не пугало, а вызывало прилив радости.