Пряжа Пенелопы - Клэр Норт

за то, чтобы помниться поэтам, хотя сама она предпочла бы жить, жить, жить чудесную, длинную и счастливую жизнь и быть немедленно позабытой после смерти. Конечно, ей еще много придется поработать. Но она знает, как сделаться незаменимой, а для рабыни это тоже своего рода власть – может быть, иной у нее и не будет.

Автоное снится бесконечный черный лес, из которого она не может выбраться. Она пытается смеяться, улыбаться, победить тьму весельем, как она побеждает все остальное, отогнать страшный сон своей непокорностью; но дурные сны не оставляют ее.

Леанире – как они с сестрой еще до пожара бегут к храму Аполлона, маленькие ноги несутся по пыльным тропинкам, маленькие руки воздеты к золотым фигурам. Но даже в это нетронутое воспоминание приходит пожар. Он прокрадывается в ее детство, заполняет отрочество кровью и дымом, выжигает и опустошает черепа ее братьев и матери, кричащих на полу. Пожар Трои забрал у нее даже прошлое, даже сны, и у нее не осталось ничего, кроме огня.

В доме, где пахнет жасмином и рыбой, Приена тоже видит сны.

Она видит во сне Пентесилею, свою воинственную царицу, и тот день, когда пришли гонцы из Трои, призывая союзников на войну. Ей снится день, когда она увидела вдалеке танцующего Ахиллеса – о, какой это был танец: бронза, и солнце, и гибкость тела. Он сражался как женщина, не грубой силой, а хитростью и скоростью. Он не ждал, чтобы оценить, сильнее ли он, чем противник, а отпрыгивал в сторону от тяжелого, неуклюжего копья, чтобы поразить бьющуюся вену нелепого огромного воина. Он давал своему увесистому мечу оттянуть себя в сторону, чтобы потом метнуться под руку сопернику и вогнать лезвие в щель между блестящими доспехами. Но и Пентесилея не давала ему спуску: двигалась так же, как двигался он, не поддавалась на легкие ловушки, не приближалась, когда его длинная рука взмахивала в окровавленном воздухе, искала сухожилия и суставы, запястье и пальцы, дотягиваясь до чего могла, прежде чем начать убивать.

Во сне Приена бежит, бежит к Пентесилее, бежит помочь своей царице. Хоть эта владычица востока и была несравненной женщиной, рожденной в краях, где бродят волк и медведь, ее тоже заразила болезнь поэтов, потому что перед этой единственной битвой против Ахиллеса она провозгласила: «Я буду сражаться с ним одна». Очевидное безумие. Вздорный отказ от собственных воинских традиций – ведь начиная с того самого дня, когда они впервые все вместе пили молоко кобылицы под серебряным небом, они были сестрами и стаей. И все же она сказала: «Мое имя будут воспевать как имя убийцы Ахиллеса». И, таким образом, от рук поэтов не меньше, чем от меча Ахиллеса, она погибла.

Приене снятся лошади, скачущие по равнине, и комары над рекой, и что, когда она дышала, рана на спине открывалась и закрывалась, словно рот выброшенной на берег рыбы, и тогда она просыпается и дотягивается до своих ножей, а они всегда близко, и, обнаружив их под рукой и утешившись, снова падает на ложе, и спит, и видит сны.

Была ночь под стенами Трои, когда Афина вошла в сны Одиссея и проговорила (я просто пересказываю): «Ух ты, какая хорошая лошадь».

Была ночь в Спарте, когда Афродита опустила пальцы в чашу Париса, окрасила его губы красным и пробормотала: «Какая у его жены милая попка, правда?»

Я нечасто вхожу в сны смертных, ибо мой муж считает, что я способна посеять в них какой-то образ себя, могу прикоснуться губами к их сонным губам, позволить себе непристойную близость под звездным небом. Даже самые лестные изображения меня во всей моей славе показывают меня слегка располневшей, с двойным подбородком – мать, которая немножко себя запустила. Никто не хочет, чтобы во мраке ночи к ним пришла толстуха Гера. Но сегодня я смотрю на Приену, спящую воительницу с востока, и вспоминаю, как выглядела ее богиня, вздымавшая руки над великою рекой, текущей к морю, как ее глаза сияли, а язык трогал приоткрытые губы, и, оглянувшись украдкой через плечо, чтобы удостовериться, что никто не подглядывает из-за летящих по небу облаков, я проникаю в сны Приены.

– Узри меня, дочь моя, – шепчу я, и мой голос как бегущая вода, волосы как танцующее пламя. – Научи моих женщин сражаться.

Приена так давно не видела во сне своих богов. Она думала, что они оставили ее, и теперь она простирает ко мне дрожащие руки и восклицает на своем родном языке: «Матерь, Матерь, Табити, Матерь!» Я не задерживаюсь, не отвечаю. Хоть мы и далеко от ее страны, но госпожа востока может разгневаться, если увидит, что кто-то перехватывает обращенные к ней молитвы – пусть даже он настолько великолепный, как и я.

– Научи моих женщин сражаться, – выдыхаю я, и ночь превращается в день.

Глава 18

На второй день траура мальчики Итаки собираются на занятие.

Да, повсюду слышится вой, и в память об Агамемноне на алтарях воздаются обильные возлияния. Да, в залах Одиссеева дворца сегодня не будет пира. Но луна все еще чертит свой круг, да, чертит – она была тонкой и темной, будто тоже рыдала над тираном Агамемноном, а теперь снова толстеет, целуя море серебряными лучами, и в этот раз население западных островов с ненавистью смотрит на ее ширящуюся улыбку, потому что вместе с полной луною придут морские разбойники.

Под сенью дворцовых стен Пейсенор наставляет мальчиков, у которых не было отцов, в искусстве войны.

Это жалкое зрелище.

Не то чтобы у этих юнцов не хватало воли или дарования. Многие – особенно те, кто близок к Телемаху, – с готовностью пошли добровольцами, увидев возможность покрыть себя славой, защищая отечество. Некоторые учились мечевому бою, когда были помладше, но поскольку никто особенно не занимался их обучением, то они откладывали меч, несколько раз разрубив металлом воздух, потому что этого было достаточно, чтобы казаться доблестными; но они не изучали искусство убивать. Многие из них – выброшенные щенки, о которых ни Полибий, ни Эвпейт не будут горевать, если они погибнут. Самому младшему четырнадцать, и он едва может поднять свой щит.

– Ладно! – рычит Пейсенор. – Еще раз!

Остальные наблюдают. Четыре воеводы этого маленького отряда: Эгиптий, Пейсенор, Полибий и Эвпейт – смотрят на толпу мальчиков, едва ставших юношами, которые машут друг на друга мечами, то и дело принимают героические позы, шатаясь под весом оружия, и всячески стараются выглядеть бодрыми в этом бесполезном танце.

Ни Антиноя, ни Эвримаха среди них нет. Их отцы не станут ставить под угрозу их жизни. Амфином сказал, что поможет, но ему нет нужды заниматься. Он придет, когда его позовут, так он сказал. Так он сказал.

Еще один жених смотрит на то, как Пейсенор наставляет свои войска. Кенамон из Мемфиса ловит себя на том, что качает