Сад чародея - Геза Чат

— Да, он рассказывал, что повесили убийцу, — ответила Эмма прохладно, без всякого интереса.

— А у нас есть виселица, — похвасталась Юци.

Вскоре мы все оказались на чердаке, чтобы продемонстрировать Эмме повешение. Таксу мы с Габором за несколько дней до того закопали в помойной яме, и петля свободно болталась на балке.

— Давайте понарошку повесим кого-нибудь — сказал Ирма. — Давайте Эмма будет преступницей, и мы ее повесим.

— Лучше тебя — рассмеялась Эмма.

— Палач, привести приговор в исполнение! — скомандовал сам себе Габор.

Малышка Эмма побледнела, но по-прежнему улыбалась.

— Стой, не шевелись, — сказала Ирма. Я надел петлю ей на шею.

— Нет, я не хочу, — захныкала малышка.

— Убийца молит о пощаде! — воскликнул Габор, раскрасневшись, — но помощники палача хватают ее. — Юци и Ани схватили Эмму за руки.

— Не надо, нет! — закричала малышка Эмма и начала плакать.

— Бог помилует! — произнес Габор. Ирма схватила подружку за ноги и подняла.

Ей было тяжело, и она чуть не упала, и я подоспел на помощь. В тот раз я впервые обнял Эмму. Брат потянул за веревку, обмотал ее конец вокруг балки и завязал. Малышка Эмма висела. Сначала она дергала руками и сильно дрыгала худыми ногами в белых колготках. Эти движения выглядели очень странно. Лица не было видно, потому что на чердаке было уже довольно темно. Потом движения прекратились. Тело вытянулось, как будто ища скамейку для опоры. Больше малышка Эмма не двигалась. Всех охватил жуткий страх. Мы кубарем скатились с чердака и спрятались в саду, кто где. Ани и Юци убежали домой.

Через полчаса на труп наткнулась кухарка, которая хотела принести что-то с чердака. Она позвала отца Эммы еще до того, как приехали домой наши родители…

Здесь запись прерывается. Автор дневника, которому довелось участвовать в тех ужасных событиях, больше не упоминает о них. Вот что я знаю о судьбе этой семьи: отец в чине полковника вышел в отставку, Ирма вдовствует, Габор служит, он офицер.

Как-то раз Йошка Залаи, веселый и умный юноша, остановил меня на улице.

— Слушай, прошлой ночью я видел чудесный, невероятный сон, я должен тебе его рассказать.

Мы зашли в кафе, сели, закурили, и я сказал, что с удовольствием его выслушаю.

Йожеф начал так:

— Было летнее утро. Прекрасное, звонкое, свежее утро, какие редко случаются в жизни нервного человека. Радость была разлита в воздухе густыми солнечными мазками, как краска на полотнах натуралистов пятнадцатилетней давности. Вокруг — спокойная, плоская равнина, пальмы, вдали — пирамида. Без сомнений, я был в Египте, а широкая река, по берегу которой я шел, была Нилом. Мне оставалось только выяснить, в какую эпоху я попал. Размышляя таким образом, я отправился к воде. Людей нигде не было видно. В воде терпеливо стояло несколько ибисов.

«Священные птицы!» — прошептал я взволнованно и продолжал путь.

В одном месте я зашел в воду по щиколотку, погрузив ноги в тепловато-прохладные волны, и вдруг прямо у себя под ногами заметил что-то кирпичного цвета. Я остановился, чтобы хорошенько это рассмотреть. Это было отражение моего тела. Представляешь, оно было цвета кирпича! На бедрах у меня была белая повязка — фартук, голову покрывал ярко-желтый складчатый платок, который ниспадал на плечи, не закрывая ушей. С гимназической поры я бьюсь над загадкой: как египтянам удавалось так повязывать платки, и теперь подумал, что смогу, наконец, разобраться. И, все же, не стал снимать платок с головы: я вряд ли смог бы завязать его вновь — пришлось бы тогда идти под палящим солнцем с голой, непокрытой головой. Голова под платком оказалась гладко выбритой. Так вот, я решил отложить разгадку этого вопроса до встречи с каким-нибудь египтянином с головным убором, как у меня, и обучиться у него этой премудрости.

В тот момент у меня почти не осталось сомнений, что дело происходит за три-четыре тысячи лет до Рождества Христова. Откуда я это взял, не знаю.

Я продолжал брести по течению. Я чувствовал себя молодым и счастливым, как никогда. Невозможно представить наяву столь абсолютное счастье. Наяву нет, например, совершенной свободы. Я же был полностью независим. В обычной жизни не зависеть ни от чего — и хорошо, и плохо. С одной стороны, это означает, что отец не опекает тебя, а с другой — что не очень-то любит. А то состояние, в котором пребывал я, когда все хорошо и нет и намека на дурное, возможно только во сне. В своем сне я был египетским юношей на берегу Нила, один на всем белом свете. Неприкаянность не смущала меня. Я был одинок и заброшен, но уединение мое не было ничем омрачено, а одиночество не было мучительным.

Я потихоньку шел, вдыхая чистый и влажный, легкий и теплый воздух. Странный, почти религиозный восторг — в отличие от восторга земного — не был невыносим. Столь невыносимым бывает глубокий, безграничный восторг человека, созерцающего природу.

В таких случаях мы, глубоко вздохнув, разгоняем волшебные чары. Зачем? Затем, что если этого не делать, то вызванный созерцанием восторг угаснет, само созерцание и связанные с ним чувства станут утомительны, и эмоции постепенно улягутся, а это еще хуже. Во время путешествия по Нилу я был полностью лишен этой человеческой слабости, что можно было объяснить законами химии и непредсказуемостью живой материи. Радость, как прекрасный музыкальный аккорд, постоянно звучала внутри и вокруг меня тихо, но величественно, насыщенно и непрерывно, и совершенство ее было пленительно.

Я побежал. Преодолев несколько миль, я не испытывал усталости. Сердце так же ровно билось, ноги не ощущали увеличившейся нагрузки. Я не слышал своего дыхания. Мое внимание поглотил плеск воды, серебристым колокольчиком звеневшей под ногами. То учащая ход, то совершая длинные прыжки, я подбирал идеальный темп. Мне пришло в голову, что любое движение — большая радость, и что мы недостаточно это ценим.

Важно, чтобы не мешала одежда. Она мешает не только двигаться — она не дает нам всей кожей ощутить воздушное сопротивление при перемене позы в прыжке и почувствовать, как этот невидимый и чудесный газ послушно отступает и с легким ветерком занимает освободившееся место.

Я то и дело останавливался и разглядывал растения. На водной глади повсюду белели лотосы, царственно раскинув лепестки. Яркая зелень окружающих водорослей делала их душистое белое царство ослепительным. Волны Нила катились мощно и неторопливо. Я шел наравне с течением без всякого усилия для себя. На другом берегу тянулась синяя полоска пальмовых рощ. Местами линию прерывали узкие щели, сквозь которые в дымке, мерцая, угадывались далекие равнины. Я оглянулся туда, откуда пришел, в надежде увидеть лодку или плот. Я увидел, как по воде, почти на границе видимости, движется черная полоска, поверх которой белеет какая-то точка.

«Пока они доберутся сюда по неторопливому Нилу, солнце уже сядет», — подумал я. Мне и в голову не приходило ждать. «Зачем? — решил я про себя. — Я сам найду дорогу, куда угодно, спешить мне некуда, и цели особенной у меня нет».