Оружейник. Винтовки для Петра Первого - Константин Радов

Мне показалось уместным умолчать в беседах с государем только о двух вещах. О фейерверках (иначе пришлось бы без конца заниматься этим баловством, в ущерб более важным делам) и о своем происхождении. Продолжая считаться венецианцем, я сохранял несравненно больше вольностей, чем любой русский, и заметно больше, чем обрусевшие иноземцы: примерно настолько наемный слуга отличается от холопа. Андрей Виниус, лет сорок назад принявший православие и московское подданство, а теперь ковылявший за царем, как побитый пес за наказавшим его хозяином, являл пример, чего не надо делать. «Свежего» голландца Петр остерегся бы трактовать подобным образом просто из опасения, что сбежит и остальных распугает. Правда, оставалось непонятно, что отвечать, если государь и меня попытается закрепостить, побуждая к крещению по восточному обряду.

Во всем остальном я постепенно делался своим человеком на Москве: уже давно к моей фамилии добавляли слог «въ», именуя на русский лад Александром Ивановым сыном Читановым (в Париже я именовался Джованетти, но потом, дорожа памятью учителя, принял его прозвание вместо дядюшкиного). Приближение к государю открыло мне многие дома немецкой слободы и коренной Москвы, чему святочная неделя и новогодние гулянья очень благоприятствовали. Нанося праздничные визиты новым знакомым, нельзя было обойти старых, наиболее способствовавших моему успеху. Пьяный с утра Ромодановский, услышав голоса в передней, громогласно рявкнул:

– Кого там черт несет?

На сей демонологический вопрос слуга-татарчонок, до заикания боявшийся грозного хозяина, объявил, что прибыл господин Шайтанов.

– Не черт, так шайтан! – В многоголосом хохоте явственно был слышен голос царя. В ответ на церемонное приветствие меня со смехом усадили в компанию и дружно начали поить водкой. Веселые кощунства Всепьянейшего Собора скоро заставили забыть, что за столом – правители огромного государства с самодержцем во главе. Казалось, это расшалившиеся без присмотра студенты. Однако примета, что поминать злого духа не к добру, на сей раз исполнилась.

– А скажи-ка нам честно, шайтан эдакий, – начавший было стекленеть от выпитого высочайший взор вновь стал внимательным и остановился на мне, – ты в Бога веруешь? Ты когда последний раз в церкви был?

– Так он же латинской веры, Петр Лексеич, – сунулся выручать кто-то из собутыльников. – Ты ихних костелов-то не дозволяешь!

– Да я не о том! – досадливо отмахнулся царь. – Нашел бы, ежели захотел. Вон старый Гордон, покойник, у себя на заднем дворе латинскую молельню выстроил – думал, я не узнаю. Я все знаю! Поныне туда шастают… Хрен с ними, пусть мессы служат со своим патером, коли охота. А этого, – желтый от табака указующий перст обличающе остановился на мне, – и дома за молитвой не видывали, да, говорят, и креста на нем нет. Ты, умник, не из жидов случайно будешь?

Похоже, мое возвышение кому-то пришлось не по нраву. Но клевета – тонкое искусство, неумелая может ударить рикошетом по своему автору. Я молча расстегнул воротник, достал тонкий серебряный крестик с рельефным распятием – единственный подарок тетушки Джулианы – и приложил к губам. Потом перекрестился по-католически.

– Хватит? – Меня начинало забирать раздражение. – А о жидах хоть и не скажу худого слова, сам не из них. Могу еще кой-чего вынуть, если доказательства требуются.

– Ф-ф-ф… Горяч жеребчик! – Обдав мощным перегаром, Петр подул мне на макушку, как на горячий кофей, снова переводя разговор в шутливую плоскость. – Необъезженный. Да ты не кипятись. – Он покровительственно обнял меня за плечи. – Мне от тебя дело нужно, а не посты с молитвами. Только вот смотри: приедет человек – ученый да ловкий, впору великие дела доверить – а чего от него ждать? Чужая душа, известно, потемки. Должен я узнать, кто чем дышит, допрежь того как тысячи людей ему поручить?

Он словно оправдывался, что заставлял шпионить за мной и слушал наветы. Это было так человечно и так трогательно: совсем не похоже на трезвого государя. Я, видимо, тоже захмелел и в ответном порыве искренности поведал царю и всей компании, как в детстве собирался перейти в римское язычество – только затем, чтобы попасть в ад и встретиться там с Юлием Цезарем. При всей смелости своих шуток сподвижники Петра не оценили детскую мечту. Старик Никита Зотов сокрушался о моем легкомысленном отношении к спасению души. Хозяин дома возражал, что переход в многобожие ничего бы не ухудшил, ибо в латинской вере все равно несть спасения – надо окрестить в православие. Царь мгновенно загорелся этой идеей. Как спастись от желающих спасти мою душу? Я махнул для храбрости еще чарку и объявил, что веру менять не намерен:

– Душа моя все равно погибла безвозвратно, ибо я нарушал шестую заповедь, ни разу не раскаялся и намерен нарушать впредь. В этом состоит моя служба Вашему Царскому Величеству, и выбор между нею и царствием небесным сделан.

Петр не был готов к такой суровой трактовке ветхозаветных заповедей.

– Так ты что, считаешь – воевать грех? Даже когда кругом прав, как против шведа?

– Да. Все равно, прав или не прав.

– И против турок – грех?

– И против турок. Истинный христианин, увидев атакующих янычар, выйдет им навстречу не с мечом, а с крестом, молитвой и кротким увещательным словом, дабы просветить заблудшие души.

Царь усмехнулся. Видимо, вообразил чудо обращения янычар в разгар баталии.

– Ты святым мучеником, никак, хочешь стать?

– Совсем не хочу, помилуй Боже! Я выйду на них с пушкой, а не с крестом! Мне не по силам такой подвиг – поэтому не дерзаю мечтать о спасении. Путь воина не ведет в царствие небесное.

– Дурость ты говоришь. Видно, что ни шиша в духовных делах не смыслишь. Пролитие вражьей крови в бою – не грех, а доблесть! А если даже есть в этом грех, то вовсе не смертный. Тебе его любой поп отпустит.

– И согрешит сам. Господь сказал: не убий. Всё. Без добавлений или изъятий. Если б шестая заповедь допускала исключения… Было бы «Не убий никого, опричь турка или шведа» – тогда другое дело. А так поп уподобится сержанту, отменившему приказ главнокомандующего. Положим, генерал дал команду «Не стрелять», под наказанием, а сержант скажет: «Это в гренадер приказано не стрелять, а в драгун можно». Когда генерал узнает – что будет с сержантом? И с солдатами, которые выстрелят?

– Тьфу на тебя, дурак! Ученый человек, а хуже раскольничьих старцев, ей-богу! Не вздумай свои глупости еще кому проповедовать… А то я тебя! Прочь с глаз моих!

Я не заставил упрашивать себя хлопнуть дверью. Да и пьяный Петр не на шутку разгорячился. Вообще гнев – обычная реакция людей, которым напоминают основные, бесспорные и очевидные требования их религии. Проспавшись наутро и вспомнив, с некоторыми усилиями, вчерашний разговор, я долго размышлял, считать ли царские ругательства умалением моей чести, необходимо ведущим к разрыву контракта. Или все-таки сам виноват? Не стоило так опрометчиво напиваться и развивать беседу на опасную тему. Назвали дураком? Так вел себя по-дурацки – значит, это не оскорбление, а истина.