Крушение - Джонатан Келлерман

– Винсент, все так и есть? А?

– Мама?

– Что?

– Мне пора бежать. Извини.

Ей бы почувствовать себя брошенной, заброшенной. На ее картинке-цели «все вместе» не будет хватать одного из троих. Но Бритт-Мари почувствовала облегчение – она понимала, чего он боится. Уз. Тех самых уз, которые она смогла с себя сбросить. Встречать брата Винсент тоже не явился. И она была даже рада, что младший сын, кажется, понимает: узы могут затягиваться петлей, душить. Только осознав это, можно подойти к братьям поближе, встретиться с ними лицом к лицу. Даже если в процессе этого осознания придется солгать матери.

– Я оставлю тебе кусочек. Поставлю в холодильник. Заходи, когда проголодаешься.

Еще раз встряхнув стеклянную форму, Бритт-Мари открыла духовку, поставила туда рыбу. Помешала картошку. Взяла графин с ледяной водой, кружочки лимона оттеснили кубики льда, те звякнули, ударяясь о прозрачную стенку. Она пошла на заразительный смех и театрально измененный голос; Феликс и Лео, как тогда. Графин на обеденном столе, кубики льда больше не звякают. Потом она убрала одну из четырех поставленных на стол тарелок.

– Скоро можно есть. Но нас будет всего трое. Винсент не приедет.

Она заторопилась назад и успела дойти до порога кухни, когда ее настиг вопрос Лео.

– Мама!

– Да?

– Почему?

– Там что-то с… итальянский кафель треснул. И еще хозяева зайдут все проверить.

– Вот ведь черт. Работа. Снова работа.

Голос Лео ей не понравился. Она поняла: Лео услышал ее ложь, заметил, что его мать приняла участие во лжи, а не просто распространила ее дальше. Понял, что младший брат избегает его. И когда она перешагнула порог кухни, смех и веселье, такие чудесные, прекратились.

– Мама!

Они смотрели друг на друга, каждый со своего места.

– Если Винсент позвонит снова, передай ему, что я неплохо разбираюсь в строительных делах, выложил кафелем до фига ванных и хорошо представляю себе, куда смотрят люди, которые любят высматривать халтуру.

Все это время Феликс молчал, но когда мать скрылась в кухне, подался вперед и прошептал:

– Оставь его, Лео. Он свяжется с тобой, когда будет готов.

Лео не ответил; он потянулся к двери столовой и осторожно прикрыл ее, пригласив войти ту пустую тишину, какая воцаряется, когда приглушаются монотонный шум газовой плиты и кухонной вытяжки.

– Теперь у нас есть минутка для двоих.

– Для двоих? Черт, Лео, ты о чем?

– Помнишь – когда мы были маленькими, мама с балкона кричала нам, что обед скоро будет готов?

Ледышки снова зазвенели – он наливал воду в стаканы.

Закрытые двери, вода, две стороны стола.

Как на переговорах.

– Феликс!

– Что?

– Как ты хочешь жить? Я имею в виду – жить по-настоящему?

– Ну брось.

– Хочешь и дальше жить на стипендию? Чтобы тебя преследовали за долги комитету поддержки потерпевших? Чтобы ты не мог взять какой-нибудь дерьмокредит в банке? Чтобы тебя не брали на работу, потому что у тебя судимость? Или… ты хочешь иметь немеряно денег, уехать из этой сраной страны, начать новую жизнь?

Феликс откинулся назад. На переговорах так дают понять, что вопрос не нравится.

– Мы вот-вот будем обедать, говори, чего ты от меня хочешь?

– Мне нужна твоя помощь.

– Помощь? В смысле?

– Замена.

Глоток воды; кубик льда застрял у Феликса между зубами, громко хрупнул, когда Феликс разгрыз его.

– Замена? Ах да, вчера же стреляли. Я видел по телевизору.

Лео подождал, пока проклятый хруст прекратится.

– Помоги мне один раз. Не такие ограбления, как раньше. Налет.

– Один раз, Лео? Налет? Именно это я слышал черт знает сколько лет назад. Помнишь? Магазин «ИСА». Тридцать тысяч в сумке, один раз – и все. Больше нам ничего не надо. Как ты тогда назвал это… heist? Heist, брат!

– Именно. Нeist. Налет. Мы быстро забираем сотню миллионов, и никто нас не видит. Я бы никогда так не сделал, не стал бы втягивать тебя, если бы речь шла о, скажем… двадцати миллионах. Эти деньги мигом кончились бы, ведь исчезнуть – это же черт знает сколько стоит, так что бабки разошлись бы за два года. Но тут, братишка, сто миллионов. И никто даже не поймет, что это сделали мы.

Лео положил руку на руку Феликса, и тот как будто дернулся, так знакомо; оба тут же раскаялись – Лео в том, что положил руку, Феликс – в том, что так среагировал.

– И кстати, на этом – точно все. По крайней мере, на ближайшие лет десять.

– Я всегда это знал. Что ты продолжишь. Когда-нибудь. Ты… ты стал такой тогда. Когда папа избил маму. Когда ты взял все на себя.

– Психолог-любитель. В тюрьме я таких навидался.

– Да называй как хочешь. Дело же не в деньгах. Не в том, чтобы свистнуть инкассаторскую сумку с тридцатью тысячами. Дело в… в том, что ты мог. Планировал. Отступал в тень. Контролировал обстоятельства. Так же, как десять банков – это ни фига не про деньги. Сколько бы ты ни болтал про них. Одно ограбление сменится вторым, потом третьим.

И черт его знает, которым еще, если кто-нибудь тебя не остановит.

– Именно.

– Что?

– То, что я пытаюсь до тебя донести. Вот почему ты должен быть со мной. Вместе мы доведем до конца то, что кое-кто прервал. Совершим самое крупное ограбление за всю историю Швеции.

– Только потому, что ты можешь…

– Назови его как-то по-другому, если тебе от этого легче. Я это сделаю. Ты со мной или ты не со мной?

Феликс покосился на закрытую дверь, снова зашептал:

– Кровавые точки.

– Что?

– Это же намного лучше, чем черные дыры.

– Братик, с тобой все в порядке?

– Со мной все в порядке, Лео. Вопрос – в порядке ли ты? Ты знаешь, чего хочешь на самом деле? Куда именно держишь путь? Я-то знаю, куда иду. И всякий раз выбираю кровавые точки.

– Феликс… что за херню… ты порешь?

– В детстве… сколько лет тебе было? Девять? Десять? Вы с папой и этот жуткий медвежий танец. Который был только вашим, Лео. Эта хреновая… философия. Философия драки. Он научил тебя драться, и ты мог отлупить того, кто наезжал на нас. Я уверен, ты это помнишь – но я помню и кое-что другое. Когда отец избил мать до того, что в ее глазах появились кровавые точки. Но это снаружи. А внутри наших душ распахнулись тогда черные люки. Я помню, что краснота потом исчезла. Однако распахнутые люки остались.