Сеул, зима 1964 года - Ким Сын Ок

— Наверно, что-то очень важное, связанное со школой. Сказал, чтобы ты пришла одна, и никто об этом не знал.

Я закрыл глаза. У меня в ушах, будто далёкие раскаты грома, гулко отозвалось Юнино «Хорошо, передай, что я обязательно приду туда». Всё! Всё закончилось очень легко. По дороге домой я замедлил шаги перед домом Миён. На серых воротах по-прежнему висел пожелтевший обрывок бумаги. Мимо него пробежал паучок и резво пополз вверх. Я попробовал толкнуть ворота — не отворились. Видно, были заперты изнутри. Когда ворота не открылись, ещё сильнее захотелось заглянуть за них. Я взобрался на невысокую глиняную изгородь. С верхушки, куда я вскарабкался, упали на землю несколько черепиц и разбились. Я, словно лошадь, оседлал изгородь и посмотрел во двор. Пустой заброшенный дом окутывала зеленоватая дымка. На прилегающем к дому крохотном пятачке земли откуда-то взялся кустик баклажана, и под увядшими листьями висели несколько сморщенных плодов жёлтого цвета. Они вконец пожухли и выглядели несъедобно. В окнах не было ни одного стекла, видно, их растащили. Моё сердце тихонько билось. Вдруг я вспомнил про то, что договорился с приятелем сбегать посмотреть на развалины больницы. Однако теперь уже и не стоит. Я подумал, что надо сходить в тот особняк, который служил штабом тыловой части. Обуглился, поди, донельзя, ведь даже утром он ещё полыхал. Я спрыгнул с изгороди в переулок.

1962, июнь

Кто только не снимает жильё в Сеуле, и у всех, похоже, свои обстоятельства… Если бы все квартиросъёмщики поведали о том, что они видели, слышали и чувствовали в своих обиталищах, то вышло бы немыслимое количество прелюбопытных и удивительных рассказов. И тот, что я привожу здесь, тоже может считаться одним из них. Хотя эта история, услышанная от одного молодого человека с взлохмаченной головой — мы с ним случайно разговорились, сидя на скамейке в каком-то парке — похоже, была малость приукрашена, и основная мысль противоречила выводу, но мне, всё же, показалось, что в ней есть, как бы это сказать, что-то символичное, поэтому-то я и пересказываю её здесь в том самом виде, в каком услышал.

Когда я открыл глаза, мой нос почти что упирался в стенку. Судя по всему, я спал, вплотную прижав к ней лицо. Она была выкрашена белой известью и выглядела слишком уж чистой. «А ведь моя комната совсем не такая!» — растерялся я. «Неужто заснул в чужом доме, или это тот самый случай, когда „упал, очнулся — и на тебе, я в больнице“», — подумал я.

И тут мне пришли в голову детские воспоминания: когда, загостившись у родных, приходилось у них и заночёвывать, я частенько, просыпаясь среди ночи, начинал пристально вглядываться в потолок, рисунок на котором смутно просматривался благодаря свету уличного фонаря, проникавшего в окно, и тогда до меня доходило, что это чужой дом. Лёжа на постели, я начинал выводить пальцами в воздухе узоры потолка в нашем доме, и от мыслей о родных, что спят под ним, я не мог уснуть, поэтому, как только рассветало, я тихонько выскальзывал и бежал к себе домой. Однако тогда это случалось ночью, а теперь день был в самом разгаре. То было в далёком прошлом, когда я был ребёнком, а сейчас пора юности. И к тому же, то происходило у меня на родине, которая уже вытеснилась из моего сознания, а здесь и сейчас — Сеул.

Я медленно повернул голову и взглянул на потолок. На нём не было никакого узора, просто коричневая фанера. Если что-то и было, так это едва различимый рисунок самого дерева, напоминающий круги на воде. Кроме того, потолок был очень высоким. Не то, что в моей комнате. У меня он был таким низким, что в положении стоя приходилось наклонять голову, и оклеен обоями в шестиугольниках, которые первоначально, скорей всего, были голубого цвета, но из-за подтёков дождевой воды пожелтели. Плюс ко всему, потолок в моей комнате совсем не такой ровный, как тот, который я вижу сейчас над собой — мой провис в середине и образовал параболу. Такой потолок встречается только в домах бедняцких кварталов. Да-да, моя комната находилась в трущобах Чхансиндона, недалеко от Тондэмуна[36]. Даже если представить, что наша планета исчезла и появилась вновь, моя комната не могла быть такой чистой, как эта. Я поспешно повернул голову и взглянул на белую стену, уткнувшись в которую я спал. Если бы это была моя комната, то на обклеенной газетами стене точно должна была быть надпись, сделанная шариковой ручкой: «Все жители Чхансиндона — сукины дети!»

Я не знаю, когда появилась эта надпись, но мог предположить, что тот, кто занимал эту комнату до меня, как-то в один из дождливых дней, валяясь без дела, просто протянул руку и, не вставая с постели, написал приведённую выше сентенцию. А всё потому, что эта комната, включая шум, проникающий извне, вселяла во всех своих обитателей чувство безнадёжности; к тому же, кто бы ни находился в ней, не смог бы удержаться от того, чтобы не оставить такую надпись из-за отвращения к самому себе за то, что в этом огромном мире не остаётся больше ничего, кроме как занимать комнату, грязнее которой и быть не может. И вообще, если бы этот кто-то не сделал такую надпись, то, скорей всего, я написал бы это сам. Вот поэтому-то мне и нравилось это выражение 30-х годов. Кроме того, я считал его весьма достоверным, будто это сказал, кто-то из великих. И среди бесчисленного множества комнат в этом мире я не мог не узнать свою именно благодаря этой надписи.

Я внимательно оглядел оштукатуренную белую стенку в комнате, где я только что проснулся. Однако той надписи не было. Стена была чересчур чистой. И тогда мне захотелось увидеть всю комнату: медленно, будто оглянувшись, могу увидеть перед собой страшное чудовище, очень медленно я перевернулся на другой бок. Естественно, никакого чудовища не было. Только в одеяле запутался.

Я тщательно ощупал комнату глазами. На стене справа от меня, в углу, была светло-коричневая дверь красного дерева. Напротив, у стенки, в некотором беспорядке стояли в ряд книги. Я прочитал заглавия на корешках, что глядели на меня. «Введение в драматургию», «Теория трагедии», «Проблемы современной комедии», «Актёрская речь современной драмы», «History of drama» и другие. Это были книжки по моей специальности, и они, без сомнения, принадлежали мне. А на полу, напоминая вульгарно рассевшуюся женщину, валялся календарь (видимо, кнопка не выдержала, и он упал со стены). Слева от меня в углу были свалены как попало чернильница, тетради, ручки, мои умывальные принадлежности, пепельница, начатая пачка «Азалии» и смятый коробок спичек, к стене была приставлена гитара, а на крючке висела моя одежда. Всё это принадлежало мне. «Так значит, это, всё же, моя комната», — подумал я. Однако быть того не может, чтобы моя комната была такой чистой и опрятной, да ещё и без фотографий с обнажёнными женщинами, расклеенными по стенам.

Кроме того, снаружи не доносилось ни звука. Я взглянул на наручные часы, что валялись на полу. Было четыре часа Дня.

В это время, по идее, должны слышаться громкие голоса уличных торговок с близлежащего рынка, шум бегущей по водопроводу воды, неразборчивое бормотание из соседней комнаты, тарахтение проезжающих за окном машин и пронзительные взвизгивания клаксонов. Я должен был слышать то, что мог услышать человек, стоящий рядом с воображаемой гигантской машиной, которая, вращаясь, подминает под себя и давит несметное количество птиц. Однако, тишина. Странно, что не доносится ни звука. Так тихо, словно ты сидишь жарким летним днем в лесу.