Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу - Петра Куве

Скоро Ивинскую пригласили на встречу с Дмитрием Поликарповым, начальником отдела культуры ЦК КПСС. Ивинской Поликарпов показался «изможденным и каким-то испуганным, преждевременно старым человеком с водянистыми глазами». Поликарпов сказал: очень важно, чтобы Ивинская забрала роман у Д'Анджело. Ивинская предположила, что итальянцы не захотят вернуть рукопись, и идеальным решением было бы издание «Доктора Живаго» в Советском Союзе как можно скорее, предварив любое иностранное издание. «Нет, — ответил Поликарпов, — нам обязательно нужно получить рукопись назад[309], потому что если мы некоторые главы не напечатаем, а они напечатают, то будет неудобно». Поликарпова в литературных кругах называли «дядя Митя»[310]; он был непримиримым проводником ортодоксальности и сурово выговаривал писателям за их ошибки. Однажды Поликарпов признался заместителю главного редактора «Литературной газеты»: «Я читаю вашу газету с карандашом в руке». Евгений Евтушенко говорил, что для него партия шла впереди всего, впереди народа, в том числе и его самого.

Поликарпов при Ивинской позвонил директору Гослитиздата Анатолию Котову и велел заключить договор с Пастернаком и назначить редактора. «Редактор должен подумать, какие места изменить или вырезать и что можно оставить без изменения».

Усилия Ивинской не произвели впечатления на Пастернака: «Я никоим образом не настаиваю, чтобы роман издали сейчас же, когда его нельзя выпустить в оригинале». Тем не менее он согласился встретиться с Котовым, который заверил его, что «Доктор Живаго» — масштабная вещь, но добавил, что «нам придется сократить кое-что и, может быть, кое-что добавить». Пастернак счел предложение Котова нелепым[311].

Имея в виду издание «Живаго», Шаламов писал Пастернаку: «Это великое сражение будет вами выиграно, вне всякого сомнения»[312]. Он признался, что считает Пастернака «совестью нашей эпохи, тем, чем был Толстой для своей эпохи», и что «наше время будет оправдано лишь потому, что вы жили в нем».

Тем летом Пастернак продолжал раздавать экземпляры рукописи разным иностранным гостям, бывавшим в Переделкине, в том числе французской славистке[313]Элен Пелтье, которая впоследствии будет работать над переводом «Доктора Живаго» на французский язык. Дочь французского дипломата, она в 1947 году училась в Московском университете — замечательная возможность в то время, когда началась холодная война и власти следили за тем, чтобы простые русские люди никак не общались с иностранцами. Пелтье вернулась в Москву в 1956 году и познакомилась с Пастернаком, который дал ей почитать роман. Во время ее приезда в Переделкино в сентябре того же года или позже, в конце года, Пастернак передал через Пелтье записку Фельтринелли. Записка была без даты и напечатана на узкой полосе бумаги, оторванной от какой-то тетради: «Если вы получите письмо[314]на любом языке, кроме французского, ни в коем случае не делайте того, о чем вас там просят, — единственные письма, имеющие силу, должны быть по-французски». Его предосторожность окажется провидческой и очень важной; она позволит Фельтринелли отделять послания, написанные по принуждению, от писем, добровольно написанных писателем, который вскоре ощутит на себе весь гнев властей.

Исайя Берлин, который познакомился с Пастернаком в конце 1945 года, в 1956 году снова посетил Россию в составе группы ученых. Они воспользовались послаблениями, сделанными в советском визовом режиме после смерти Сталина. Берлин приехал в Переделкино вместе с Нейгаузом, первым мужем Зинаиды Николаевны. Нейгауз поделился с англичанином своей озабоченностью за безопасность Пастернака: по его словам, Борис был одержим мыслью о том, чтобы его роман издали. Нейгауз попросил Берлина, если у того появится такая возможность, повлиять на Пастернака. Издание за границей необходимо отменить или хотя бы отложить. По словам Нейгауза, «это важно — и более чем важно[315]— это вопрос жизни и смерти». Берлин согласился, что «Пастернака, возможно, понадобится физически защищать от него самого». Берлин был особенно осторожен, так как подозревал, что его встреча с Ахматовой в 1946 году стала главным поводом для ее последующих преследований.

Пастернак повел Берлина в кабинет и передал ему в руки толстый конверт.

«Вся моя книга там. Это мое последнее слово. Пожалуйста, прочтите».

Берлин погрузился в роман, как только вернулся в Москву, и дочитал его на следующий день.

«В отличие от некоторых… в Советском Союзе, и на Западе, мне показалось, что это гениальное произведение. Мне казалось — и кажется, — что оно передает весь спектр человеческого опыта и создает целый мир, хотя содержит только одного подлинного обитателя, языком беспримерной изобразительной силы».

Берлин увиделся с Пастернаком через несколько дней; писатель сказал Берлину, что передал права на издание романа Фельтринелли. Пастернак «хотел, чтобы его роман увидел мир», и он процитировал Пушкина: он так же хотел «глаголом жечь сердца людей».

Улучив возможность, Зинаида отвела Берлина в сторону и, плача, умоляла просить Пастернака не издавать роман за границей без официального разрешения властей. Она сказала, что не хочет, чтобы пострадали ее дети. Зинаида считала, что их сына Леонида[316]нарочно провалили на экзамене в Высшее техническое училище только из-за того, что он — сын Пастернака. В мае 1950 года, в разгар антисемитской кампании, старшему сыну Пастернака Евгению не дали окончить аспирантуру[317]в Военной академии; его призвали в армию и послали служить сначала на Украину, а затем на границу с Монголией. Берлин просил Пастернака подумать о последствиях его неповиновения. Он уверял Пастернака, что его роман выживет; обещал снять его на микропленку и спрятать в разных углах земного шара, чтобы «Доктор Живаго» пережил даже ядерную войну. Пастернак вспылил[318]и язвительно поблагодарил Берлина за заботу. Он сказал, что побеседовал с сыновьями, и «они готовы страдать». Он просил Берлина больше не упоминать о романе. Конечно, продолжал Пастернак, Берлин понимает, что распространение «Доктора Живаго» — дело первостепенной важности. Берлин впоследствии признался, что ему стало стыдно, и он промолчал. Однако у него сложилось впечатление, что Пастернак пошел на все «с открытыми глазами»[319], до конца понимая, какой опасности он подвергает себя и своих близких. Вернувшись в Оксфорд, Берлин передал рукопись сестрам Пастернака. Вместе с рукописью они получили первое письмо от брата с 1948 года. Борис представлял им свой роман с обычным для него вступлением-предуведомлением: «Возможно, он вам не понравится[320], вы найдете его философию скучной и чуждой, некоторые куски утомительными и затянутыми, первую книгу многословной, а переходные места серыми, бледными и слабыми. И все же — это важный труд, книга огромной, вселенской важности, чья судьба неотделима от моей собственной судьбы и от всех вопросов моего благополучия». Он писал, что попросил Берлина изготовить двенадцать копий рукописи и раздавать их русским ученым, живущим в Великобритании. Сестер он попросил позаботиться о том, чтобы найти для книги очень хорошего переводчика — «англичанина, который одновременно является одаренным писателем и превосходно знает русский язык».