Прерванная жизнь - Сюзанна Кейсен

ПЕРВЫЙ ПЕРЕВОДЧИК: Ладно. Но ведь болеть продолжает.

Похоже, что психическое заболевание может лежать в проблеме сообщения между этими двумя переводчиками.

К примеру, классический пример коммуникационного замешательства.

ПЕРВЫЙ ПЕРЕВОДЧИК: В углу комнаты стоит тигр.

ВТОРОЙ ПЕРЕВОДЧИК: Это не тигр, а всего лишь стол.

ПЕРВЫЙ ПЕРЕВОДЧИК: Тигр! Это ведь тигр!

ВТОРОЙ ПЕРЕВОДЧИК: Не дури, подойди и хорошенько присмотрись.

И вот тогда все дендриты, нейроны, уровни серотонина и ацетилхолина, равно как и переводчики, собираются в кучу и бегут рысцой в угол комнаты.

Если ты не сумасшедший, то аргументация второго переводчика, что мы имеем дело не с тигром, а со столом, первого переводчика убеждает. Но если ты сумасшедший, тогда победит мнение первого переводчика, будто мы встретились с тигром.

Здесь вся штука в том, что первый переводчик и вправду видит тигра. На пути передачи информации между нейронами имеется какой-то дефект. Либо призванные для передачи информации химические вещества не те, что следует, либо импульсы передаются неправильным путем. Вероятнее всего, такое случается довольно часто, но в акцию вовремя включается второй переводчик и дефект исправляет.

Представь, что сидишь в поезде, стоящем на станции, рядом стоит другой поезд, отправляющийся в противоположном направлении, и вот этот второй поезд трогается. Ты уверен, что это именно твой поезд тронулся. Стук колес этого второго поезда звучит как стук колес твоего состава, опять же видишь, что второй поезд постепенно исчезает из виду. Может пройти какое-то время – может с полминуты – прежде чем второй переводчик выловит ошибку в ошибочном рассуждении первого переводчика и скорректирует ее. Столько времени пройдет, потому что очень трудно усомниться в правоте впечатлений, переданных органами чувств. Мы все сконструированы так, чтобы полностью доверять им.

Пример с поездом это вовсе не то же самое, что оптическая иллюзия. Оптическая иллюзия ссылается на две различные реальности. Ведь не может быть так, чтобы вазон был чем-то неправильным, а лица – чем-то правильным; оба эти проявления реальности являются чем-то истинным, и мозг переключается между двумя этими образцами и считывает их как отличающиеся между собою. Хотя у тебя может и закружиться голова от постоянного перехода туда и назад, от вазона к лицам и от лиц к вазону, ты будешь не в состоянии усомниться в фундаменте, которым является твое собственное чувство реальности; во всяком случае – не столь глубоко, как это было в случае двух поездов на станции.

Иногда, если уже сориентировался, что в действительности твой состав все еще стоит на станции, следующие полминуты можешь пережить, подвешенным между двумя зонами сознания: одной, которая уже знает, что твой состав не движется, и второй, которая все еще чувствует, что поезд таки движется. Ты можешь тихонько скользить между этими двумя восприятиями и почувствовать нечто вроде психического головокружения. И если такое произойдет, ты входишь на почву безумия – местечко, где любое неправильно воспринятое впечатление носит все признаки реальности.

Фрейд сказал, что психотика нельзя подвергнуть анализу, поскольку тот не может отличить фантазии от действительности (пример стола и тигра), анализ же основан именно на подобном различии. Пациент обязан упорядочить все эти частые, фантастические утверждения первого переводчика и в присутствии второго переводчика тщательно их рассмотреть. Здесь вся надежда на то, что у второго переводчика имеется – либо он быстро понимает то, что обязан иметь – достаточное чувство юмора и интуиции для осуждения части тех смешных утверждений, в правоте которых за пару лет первый переводчик уже успел удостовериться.

Теперь ясно, почему хорошим признаком следует считать сомнение в том, сумасшедший ли ты: подобного рода сомнение – это своеобразная реакция второго переводчика, действующего в качестве веялки. Ведь что тут происходит? Второй переводчик говорит так: «Он мне говорит, будто это тигр, но я в этом не уверен, возможно со мной что-то не в порядке?» Этой достаточно большой дозы сомнений хватает, чтобы отделить зерно от плевел, и чтобы «реальность» обрела почву под ногами.

Нет сомнений – нет и анализа. Некто, входящий в кабинет аналитика и все время болтающий о тиграх в углу, может надеяться исключительно на торазин в стаканчике, а не приглашения на кушетку.

В тот момент, когда врач решает напоить тебя торазином, что происходит с его ментальной картой психического заболевания? До этого у врача имелась карта, тщательно разделенная на эго, суперэго и id, с целой гаммой запутанных, иногда местами даже прерванных линий, которые, то тут, то там пересекали все эти три области. Аналитик лечил нечто, что называл разумом или же «психе». И вдруг ему приходится лечить мозг. Ведь у мозга нет конфигурации, подобной психике, а если даже она и имеется, то проблема состоит вовсе не в конфигурации. Проблемы мозга имеют химическую и электрическую природу.

«Мозг исполняет функцию теста на реальность», – говорит аналитик. – «Данный мозг, зондируя реальность, выполняет дурную работу, в связи с чем я не могу его проанализировать, в отличие от других мозгов-разумов».

Вот тут что-то не сходится. Нельзя ведь назвать плод яблоком, когда хочешь его съесть, и молочаем – когда есть его не хочешь. Плод останется тем же самым плодом, и не важно, что ты собираешься с ним сделать. В какой степени убедительным является категорическое различие между теми мозгами, которые распознают реальность, и теми, которые реальность не распознают? На самом ли деле мозг, не распознающий действительность, отличается от распознающего так сильно, как, скажем, нога от мозга? Конечно же, нет. Распознавание всеобще принятой версии действительности, это всего лишь одна из миллиардов функций, которые мозг исполняет.

Если бы биохимики смогли сделать наглядным физическое воздействие неврозов (фобий, апатий, проблем с получением радости от жизни), если бы они смогли точно указать химические соединения, импульсы, внутримозговые беседы, обмен информации, ответственный за образование подобного рода впечатлений, то должен ли аналитик засунуть куда-то свои эго, суперэго и id, и тихонько уйти на пенсию, оставляя поле боя биохимикам?

В какой-то мере, поле боя они уже оставили. Депрессии, мании, шизофрения – все эти вещи, представляющие для лечения серьезную проблему, сейчас лечатся химическим путем. Прими карбонат лития, утром и вечером, и уже не звони мне завтра, потому что нам не о чем говорить – это уже вошло в плоть.

Но пригодилась бы хоть малейшая попытка сотрудничества, такого, какую мы наблюдаем в самом мозгу.

Почти сотню лет психоаналитики описывали в собственных диссертациях страну, которую сами не посещали, страну, которая подобно Китаю, долгое время находилась вне их воздействия. И вдруг эта страна открыла собственные границы, и в ней буквально зароилось от зарубежных корреспондентов и нейробиологов, которые десять раз в неделю высылают новейшие сообщения, заполненные новейшими фактами и информацией. Но, как мне кажется, эти две группы писателей: психоаналитики и иностранные корреспонденты – нейробиологи, не читают работ друг друга. А все потому, что аналитики пишут о стране, называющейся Разум, а неврологи высылают корреспонденции из страны, которая называется Мозг.