К. Н. Батюшков под гнетом душевной болезни - Николай Николаевич Новиков

Зная биографию его, кто же не скажет, что никогда ни прежде, ни после не ходил он твердой и «надежной» поступью в жизни, потому что «не знал пути мира» (Римл. 3, 17) и не мог найти его в своих решениях? Кто, напротив, укажет, когда «ко гробу путь» его был «озарен солнцем» правды? Безоружным, пылким юношей бросился он в море житейское и позднее должен был признать себя «от самой юности игралищем людей». Легкомысленный смолоду, мечтал он найти твердую на всю жизнь опору в одних поэтических увлечениях:

Пусть будет навсегда со мной

Завидное поэтов счастье

Блаженство находить в убожестве — мечтой! (1,206)

Своевольный расчет на мечту надолго установился в его душе. «Мечта» создала привычное «мечтание» и до того одолела человека, что ему серьезно казалось, будто

Мечтание — душа поэтов и стихов!

Пылкий и беспечный, от одной мечты он ждал и отрады, и очистительных слез, и нравственной силы, и душевной устойчивости:

Подруга нежных муз, посланница небес,

Источник сладких дум и сердца милых слез…

или:

О, песнопений миг! в вертепах отдаленных

В изгнаньи горестном утеха дней моих…

или:

О, сладкая мечта! о неба дар благой!

В краях изгнанников я счастлив был тобой…(1,201–206)

Пока счастлив был мечтою, к «мудрости» относился он почти презрительно, даже клеветал на нее:

Ужели в истинах печальных

Угрюмых стоиков и скучных мудрецов,

Сидящих в платьях погребальных

Между обломков и гробов,

Найдем мы жизни нашей сладость?

От них, я вижу, радость

Летит, как бабочка от терновых кустов,

Для них нет прелести и в прелестях природы;

Им девы не поют, сплетаясь, хороводы;

Для них, как для слепцов,

Весна без радости и лето без цветов…

«Сладость» жизни заслоняла и затмевала цель жизни, и человек жил только сердцем. В погоне за тем, что льстило одному сердцу, он забывал другие силы души и почти молился своей «мечте»:

Но ты — пребудь верна, живи еще со мной!

Ни свет ни славы блеск пустой,

Ничто даров своих для сердца не заменит! (I, 205)

Увлеченный мечтою, без оглядки на все святое, человек истощался и скудел в вихре светской жизни. Не переставая любить и «вечера» с Жуковским и Вяземским, и «споры» с ними, и «шалости и проказы», он весело пел «вино, войну и звук мечей» и полюбил «Веселый час» (I, 183–185).

С златыми чашами в руках,

С любовью, с дружбой на устах.

Но тем, что было только «на устах», не могло удовлетвориться и сердце, и покорный ему поэт беспечно глушил его голос софизмами:

Мне оставить ли для славы

Скромную стезю забавы?

Путь к забавам проложен,

К славе тесен и мудрен!

Мне ль за призраком гоняться,

Лавры с скукой собирать?

Я умею наслаждаться,

Как ребенок, всем играть;

И счастлив!.. Досель цветами

Путь ко счастью устилал,

Пел, мечтал, подчас стихами

Горечь сердца услаждал;

Пел от лени и досуга,

Муза мне была подруга;

Не был ей порабощен…

Зато был «порабощен» увлечениями другого рода и, сделавшись «игралищем» праздным светских людей, в извинение себе мог только сослаться на них же:

Кто в жизни не любил?

Кто раз не забывался?

Любя, мечтам не предавался

И счастья в них не находил? (1,204)

Но Батюшков жил — говоря его же словами из письма к Е.Ф. Муравьевой — «не в такие времена, чтобы думать не только о праздности, но и о спокойствии». Самому ему приходилось видеть

в год единый

События веков,

Чудесные картины

Превратныя судьбы.

(Из послания кн. П.А. Вяземского к Батюшкову, т. II, с.292).

В светской суетности и подвижной службе быстро исчезли годы первой молодости и оставили по себе радостные воспоминания:

Всю чашу радостей мы выпили до дна.

Но с радостными воспоминаниями соединялись и безрадостные следы пережитого. Телесные силы от природы были не велики. Рана под Гейльсбергом нанесла им тяжелый удар. Последовавшие затем походы, биваки, неизбежные при них неудобства и лишения и самая «жизнь в беспрерывном движении и шуме» удар за ударом разрушали и постепенно разрушили здоровье. От всего пережитого в первые 25 лет жизни к характеру беспечного весельчака приросла преувеличенная внимательность к состояниям расшатанного здоровья, приросла и нравственная зависимость от этих состояний, — сложилась привычка к оценке всякого своего положения в зависимости и от здоровья, и от службы, и от житейских условий. Не много хорошего и немало худого оказалось в запасе на жизнь. Действительность совсем разошлась с мечтаниями и упорно пошла наперекор привычкам светского баловня. Тогда вопреки тем цельным душою поэтам, которые умели дожить до преклонных лет с непреклонною уверенностью, что поэзия

И на бунтующее море

Льет примирительный елей.

Ф.И. Тютчев.[76]

Батюшков впал в уныние, потому что слишком поздно уверился, как рано изменили ему и здоровье, и жизнь, и мечта, и поэзия.

А мне… покоя нет! —

так признавался он в шутливом послании к Жуковскому:

Всё в жизни изменило,

Что сердцу сладко льстило:

Всё, всё прошло, как сон:

Любовь и Аполлон!

Я стал подобен тени,

К смирению сердец,

Сух, бледен, как мертвец;

Дрожат мои колени,

Спина дугой к земле,

Глаза потухли, впали,

И скорби начертали

Морщины на челе;

Навек исчезла сила

И доблесть прежних лет.

Увы! мой друг, и Лила

Меня не узнает.

Вчера с улыбкой злою

Мне молвила она

(Как древле Громобою

Коварный Сатана):

«Усопший! мир с тобою!» (I, 219)

Глубже берут за сердце читателя тяжко вырвавшиеся из души поэтические признания страдающего человека при первом нравственном его «Пробуждении» (I, 186): на переходе в пору зрелости