Пора уводить коней - Пер Петтерсон

В кухне становится тихо, Ларс молчит, и я молчу. Наконец я говорю:

— Черт возьми!

— Я не видел мать со своих двадцати лет.

— А она жива?

— Не знаю, — говорит Ларс. — Я не выяснял.

Я отворачиваюсь к окну. Не уверен, хотел ли я все это знать. Я чувствую, что на меня наваливается глубокая усталость, она спеленывает меня и давит. Я спросил потому, что чувствовал, что должен спросить, что Ларсу важно сказать мне это, хотя, если откровенно, то мне и самому это интересно, причем не только из-за него, но я не уверен, что хочу все это знать. Оно требует слишком много усилий. Теперь трудно сосредоточиться на чем-то, встреча с Ларсом вывела меня из равновесия, лишила мой план жизни внятности, признаюсь, стоит мне отвлечься, как я теряю из виду его смысл. Настроение скачет вверх-вниз, как лифт, и дни мои выглядят не так, как я себе представлял. Любую помеху на пути я готов раздуть до катастрофы вселенских размеров. Береза действительно была не игрушечная, я не об этом, и все разрулилось тоже неплохо, хорошо даже, спасибо Ларсу, но я хочу сам решать свои проблемы, делать сперва одно, потом другое, все наперед продумывая, пользуясь справным инструментом, как, видимо, делал тогда на сэтере мой отец: одно дело зараз, сперва приглядевшись, подобрав инструмент в нужной последовательности, и уж потом брался за гуж и доводил дело до конца, работая и руками, и головой и радуясь процессу труда, вот и я мечтаю, чтобы мне нравилось то, что я делаю, хочу самостоятельно решать каждодневные проблемы, иногда очень заковыристые, и сохранять ясные границы, понятные мне начало и конец, и к вечеру быть усталым, но не убитым, а утром проснуться отдохнувшим, заварить себе кофе, затопить печь, посмотреть, как красный свет дня просеивается сквозь лес и доходит до озера, одеться и выйти с Лирой, а потом приняться за дела, которыми я постановил наполнить этот день. Вот что я хочу и могу, я знаю, что во мне есть эта способность — быть с собой наедине, и я знаю, что мне нечего бояться. Я многое повидал и прошел в жизни почти через все, но не буду сейчас вдаваться в подробности, потому что я, по счастью, был еще и везунчиком, мальчиком в золотых штанах. Да, сейчас неплохо бы отдохнуть.

Но — вот Ларс, которого я, кажется, все-таки не могу не любить, Ларс, который поднимается и двигает бейсболку взад-вперед, пока она не ложится на голове правильно, но за окном уже сумерки, во всяком случае, солнца нет, и он говорит «спасибо» церемонно и официально, как будто мы только что встали из-за рождественского стола и он гость, мечтающий оказаться километров за десять отсюда. Ему уютнее на просторе, с топором или пилой в руках, чем у меня в четырех стенах, и это мне понятно. Я бы чувствовал себя точно так же, окажись я у него в гостях.

Я выхожу в прихожую, открываю Ларсу дверь и провожаю его на крыльцо, там ждет его Покер. И пока я говорю «доброго вечера» и «спасибо за помощь», а он отвечает, что здорово мы разделались с этой березой и этот комель мы оттащим завтра на цепях машиной, пес протискивается и усаживается между нами, он зло пялится на хозяина и начинает подвывать, но Ларс поворачивается и идет прочь, даже не скользнув взглядом ниже, просто минует пса, спускается по двум ступенькам крыльца, пересекает двор и идет вниз по горке к себе в домик. Покер остается сидеть в растерянности, язык вывалил наружу, он смотрит на меня — а я прислонился к двери, и жду, и не отдаю никаких команд, чтоб облегчить его участь, но он вдруг опускает голову и плетется вслед за Ларсом, всем телом выражая нежелание и чуть не наступая сам себе на лапы, и, будь я на его месте, я бы вел себя совершенно по-другому.

На земле лежит тонкий слой снега. Я не заметил, когда он стал ложиться, но температура опустилась, и снег все сыплет, и не видно, чтобы снегопад шел на убыль. Я захожу в дом, захлопываю за собой дверь и поворотом тумблера включаю наружную лампочку. Ларс забыл свои рабочие рукавицы на галошнице, я беру их, распахиваю дверь и собираюсь окликнуть его, но передумываю: какой смысл, он возьмет их завтра, все равно он сейчас не станет заниматься ничем таким, для чего они ему могут понадобиться.

Ларс. Он говорит, что не вспоминал о своем брате, пока тот был в море, но помнит города и порты, где он плавал, и какие штемпели были на конвертах, которые он посылал домой, и как назывались корабли, на которые он нанимался и с которых списывался, Ларс, который водил пальцем по школьному атласу, чтобы проследить путь корабля. Уже тощий, исхудавший Юн стоит на палубе «Пышки», крепко вцепившись в релинг, упрямые глаза с прищуром смотрят на берег, к которому они подходят. Они идут из Марселя, и палец Ларса прошел мимо Сицилии и итальянского башмака, потом наискось мимо греческих островов, и юго-восточнее Крита в воздухе появляется что-то новое, как будто меняется его консистенция и он уже не такой, как всего сутки назад, но Юн пока еще не понимает, что новое качество воздуха — это Африка. И теперь Ларс сопровождает его в Порт-Саид в глубине Средиземного моря, где им предстоит сгрузить одно, взять на борт другое, прежде чем неспешно продолжить путь дальше через Суэцкий канал, где по обоим берегам странными длинными волнами лежит пустыня и от миллиардов блестящих на солнце песчинок исходит чудное золотистое сияние, потом пересечь по длинной диагонали Красное море сперва до Джибути, сгорающего от жары, и дальше до Адена на том берегу узкого пролива, отделяющего один мир от другого, все время двигаясь по следам поэта, молодого Рембо, странствовавшего здесь почти семьдесят лет назад затем, чтобы измениться, и стать другим, и все оставить позади, нырнуть в пустыню, чтобы забыться и вскоре умереть, я читал об этом в книге. Но Лapc, сидя с атласом за столом на кухне в домике у реки, этого не знал, и Юн не знал тоже, но в Порт-Саиде он впервые увидел африканские пальмы под нестерпимо-синим и низким небом. Он видит крыши приземистого города, базары и торговлю вдоль всех улиц до самой гавани и вдоль по причалу, у которого стоит теплоход «Пышка». В этом городе нет ничего, кроме базаров и голосов, кричащих на всех языках в надежде что-то продать именно тебе, стоящему на палубе, прищурившись и крепко вцепившись в релинг, ты должен спуститься по трапу и купить что-то, ты просто-напросто обязан обзавестись этим, если ты хоть чуток понимаешь свое счастье, и жизнь твоя сразу заиграет новыми красками, и сегодня лично для тебя баснословно низкая цена — «special price for you today», все это оглушает и выводит из себя, еще цимбалы, и литавры, и запах, от которого он почти теряет сознание, перезрелые овощи вкупе с неизвестно каким мясом. Плюс травы и специи и что-то с костра, который он видит вдали на пристани, и он не знает, что они там жгут, но запах резкий; и Юн не сходит с корабля. Он выполняет свою работу, сгружает товар, надсаживается изо всех своих молодых сил, но он не сходит вниз по трапу. Ни в свою свободную вахту, ни в какую другую, а когда вдруг внезапно темнеет, он с палубы смотрит, как на берегу продолжается в чуть замедлившемся темпе в смешанном свете электрического и живого света та же суета, и сейчас все кажется более привлекательным чем в слепящем свете дня, но по-прежнему каким-то неприятным, с пробегающими тенями и тесными закутками. Ему пятнадцать лет, он не сходит с корабля на берег ни в Порт-Саиде, ни в Адене, ни в Джибути.