Севастопология - Татьяна Хофман

Стоя на этом историческом стуле – отныне без посторонней помощи, – я сую руку за проигрыватель, где хранятся подписанные коробочки подальше от детей. Я была слишком склонна к естественным наукам, чтобы понимать принцип гомеопатии. Пустые маленькие картонные коробочки служили в качестве желанной движимости в моём недвижимом кукольном мире, поэтому все коробочки постепенно освобождались от своего содержимого. Сахарные шарики сходили за мини-конфетки. Ведь не могло быть лекарством вещество, сладкое на вкус, думала я в своё оправдание, медленно рассасывая шарики, а родители думали, что эти московские шарики, которые так же трудно было раздобыть, как и стенку, принимает ко всеобщему благу Константин.

Сколько себя помню, все разговоры в семье велись о нормах и об отклонениях от нормы, о решении «будущего твоих братьев», о справедливости, её нехватке, о еде и её нехватке или избытке. Всё это варилось до готовности и разбухало как сказочная каша. Без сникерса рушится качество жизни, с ним избыток ароматов стреляет в голову золотом, экономика дефицита вдруг оказывается полезной для здоровья. Тренируешься в аскезе со стрижкой ирокез, растущей внутрь, или съедаешь свой долг перед родителями. Они произвели нас в этот прекрасный новый мир. Мы теперь что-то производим. Завтра погода будет хорошая, если мы съедим всё, что на тарелке.

Своего сына я вторично родила на свет в Швейцарии, здесь он ожил, а с другой стороны: его детство, которое он – с пяти лет – может переживать как таковое, кормит во мне бродячую лакомку, хочу я того или нет. Мы видим, жизнь может протекать без экстрима, без брани и ругани, без летающих домашних тапок, битой посуды и других метко нацеленных упрёков. Вдруг никто тебя ни к чему не принуждает, не давит на тебя и ничего от тебя не ожидает. Я купила викторианский шкаф, поставила его в гостиной и поставила в него русские книги. У нас вдруг возникло однозначное отношение друг к другу, независимо от аппетита, языка и погоды, а также от того, что мы затеваем, он или я. Мы не притворяемся, и дело движется.

Зачем вспоминать, река Зиль всё выводит на чистую воду, на углу у очистных сооружений и у водопада в Адлисвиле. Но каким-то образом это ощущается так, будто берёшь с полки книгу или суёшь руку за проигрыватель.

С тех пор, как я уронила и разбила бесценный пакет, который стоял на моей территории – на балконном табурете, моей наблюдательной вышке – и ждал отправки в Ленинград, я больше не притрагиваюсь ни к какому пакету с едой. Я больше не интересуюсь его скрытым, ценным содержимым, накопленным, отнимая от себя, как не интересуюсь больше ни джинсами, ни заколками для волос моих подружек. Я сама добываю себе сладости, к тому же Вика научила меня карамелизировать, а у них на кухне был сахар. Скоро я ещё и шить научусь.

Резкие запахи и мясо с кровью на рынке. Продукты, которые стоят больше, чем западные тряпки. Бесконечные дискуссии, где, что, как. Результат: продовольственный пакет, включая салат оливье, в дорожной сумке, родители уже в дверях. Они едут к Константину в Симферополь, в общежитие. Там он изучает немецкий и английский с тех пор, как я хожу в школу с математическим уклоном. Голый, жёстко высказанный, бьющий по желудку страх, что он голодает. Что ещё за голод, почему? Что значит анорексия, может, мы просто просмотрели голодную забастовку. Может, была тоска, к ней тоже надо обладать способностью, иногда вообще больше ничего не хочется.

Западная еда приходила в Крым постепенно, но когда мы оказались на Западе, она удерживала нас вместе как семью и давала культурные костыли – чтоб опереться, а если надо, и отбиться. Еда, этот капитал, который не опишешь и с помощью Бурдьё, – мои родители сопротивлялись ею против того, чтобы быть съеденными; это их срывы, направленные в упорядоченное русло, их систематическое выедание системы в образе рутинно приготовленных супов, торжественные и кальвинистские пельменные заседания, когда мои родители и я по четыре часа кряду, а в последние годы только они двое, готовили про запас эти мясные колобки в лапшевом тесте для особых поводов. Благородно и аутентично, как раньше, иногда с турецкой бараниной. В Берлине Турция придвинулась ближе, содействуя парной работе с чётким разделением ролей между мясом и тестом, что социально производительнее. В конце наполняется целый мешок замороженной любви, которую мы варим по потребности, порционно.

Каждый шаг в этой процедуре закреплён, ход в течение десятилетий по-фордовски образцово подогнан под имеющиеся в Берлине продукты и маленький размер кухни. Пока отец проворачивает через мясорубку два-три разных вида мяса, лук и немножко хлеба, мать готовит тесто, закругляя его в шар ударом от всего сердца. Только ей удаётся угадать консистенцию, формат куружочков и свадебную слипаемость краёв, так что все пельмени выглядят парадно едиными, при варке не разваливаются и исходят соком только там, где положено – во рту.

Такая согласованная, концентрированная, коллективная акция. Танцы и выезды на пляж уже излишни. Человеческое тепло посредством надёжности обеденного варева. Будь что будет, без бульона не останемся. Пометим это для нашего меню как верный козырь. Суповый след тянется как артерия вдоль любой непредвиденности. Единственная действующая страховка, десять минут славной гармонии, даже если нет никаких пряностей, кроме соли, перца, укропа и петрушки. Приверженность к супам и пельменям переживёт зависимость от баночек с нутеллой.

Средство укрощения аппетита – переезд. Иногда я слышу рецепты, куда мне следует отправиться, хотя и не прошу совета. Знамение восходит, вопросительный знак бьёт по нему, странные пути пересекаются. А ведь я как раз занята тем, что делаю алию – своего рода кувырок, движение по инерции, назад, вперёд и при слабости ветра маневрирую зигзагом, к супам – вместо того, чтобы к родовым корням, через обозримое озеро существования. Эликсир жизни, аллилуйя.

Однажды в Берлине меня рисовал художник из Ленинграда. Он по случайности учился в Питере с моим старшим братом в военно-медицинской академии. В отличие от меня он прочно ощущал себя евреем, это была его тема. Он не понимал, что я ещё ни разу не была в Израиле. Я не понимала, что он мне по-русски, да в анамнезе с такой же юностью, что была у моего крутого брата, с жизненным опытом в таком крутом городе, объявил, что ненавидит русских и сам никак не русский. Что для меня уже всё сделано, подано Западом на блюдечке с золотой каёмочкой. Что мне не пришлось прилагать усилия к тому, чтобы бежать из ада. Что я должна быть в высшей степени благодарна моим родителям. А вот он надорвал себе задницу, чтобы унести ноги. И в первые годы посылал туда своим перловую крупу. Иначе бы они сдохли там от голода. Он желает России, чтоб она окочурилась, он сыт ею по горло! Я попросила его добавить немного жёлтого к красному и чёрному, и он с отвращением надавил на тюбик с охрой.

Пышный цветочный орнамент на обоях в маленькой комнате двухкомнатной квартиры, которая никогда не казалась мне маленькой. Писклявым приветом оттуда мне явился орнамент, когда я впервые за тысячу лет приехала в Москву – не по внутреннему зову, а по профессиональному призванию обмена студентами – и поселилась в студенческом общежитии РГГу, среди таких же «родных» обоев, как в нашей объективно крошечной детской комнате. Обезоруженная, оглушённая, озарённая, я иду по Тверской к Красной площади, сворачиваю и случайно покупаю в переулке оранжево-жёлтые летние туфли из крокодиловой кожи, которые потом боюсь надеть.