Севастопология - Татьяна Хофман

Обозначения дворов и имена участников дворовой жизни плюс число их этажей исключали путаницу. Наши имена были подобны краскам из коробки с двенадцатью лунками. Данные координат: Верхний двор, Аня с третьего этажа. А как ещё было выразить, куда уходишь играть?

Here we go. Разве что у моих подружек и друзей было слишком много домашних заданий, или они находились под домашним арестом – странное наказание, которое мои родители на меня никогда не налагали. Они охотно отправляли меня на свежий воздух. Откуда им было знать, что этот воздух тоже мог удушить, и парящая душа могла задерживать дыхание как под душем чувств и навсегда сохранить его для себя.

Нет, душу можно сравнить всё-таки с одним из опрятных цюрихских фонтанчиков, рассеянных по всему городу и в соцреалистическом дизайне снабжения питьевой водой с уголками для собак, где они могут полакать воду. Хорошо расположенные, на всякий случай.

Тогдашняя душа нашёптывает, словно невоспитанный ребёнок: я стану в городе единственной распутницей узлов. Это моя первая серьёзная мечта о профессии. Я представляла, как открою бюро, соорудив деревянную будку вроде той, где сидел сапожник у гаражей за Буревестником. Я бы выкрасила будку в зелёный цвет, она бы подмигивала нашему балкончику и походила на русский железнодорожный вагон. Бюро располагалось бы в центральной точке моей жизни: между нашей высоткой и верхним соседним двором пятиэтажки. В шесть лет я уже чётко представляла, как ко мне будут стучаться просители, перед моим окошечком выстроится очередь с запутанными клубками шерсти, и хотя я буду расторопной, всё равно в каждом отдельном случае стану целиком углубляться в задание, даже если оно продлится долго.

Вяжут-то повсюду, как же управиться женщинам. Всем известно, что на пряже возникают узелки. Стоит времени и нервов их распутать, иногда доходит и до ссор в семье, а я – я спасала бы лучшую шерсть при любых обстоятельствах. Попутно я бы специализировалась на ремонте игрушек, поскольку у меня в голове не укладывалось, как можно оставлять детей один на один с роковыми вещами – такими, как выпавшие или из любопытства выдернутые и больше не влезающие в туловище кукольные головы, руки и ноги (а как укреплять волосы, отрастут ли они, если я обрежу чёлку?). Анатомию советских и даже некоторых ГДР-овских кукол я знала вслепую, как мне казалось, и я знала несколько приёмов, как привести их конечности в исходное состояние и, если кто захочет, сшить или связать им платье. В мой сервис будут включены и королевские дисциплины: строить кукольные машины вроде металлического мерседеса и – уже менее родственные им – краны, которые двигались бы – в отличие от тех неподвижных, что можно увидеть на стройках. Не в последнюю очередь я бы разрабатывала в моём конструкторском бюро ролики, на которых дети хорошо насоветованных республик катались бы по дурно асфальтированным дорогам. Марка: крымролики.

Что отпечаталось на будущее: смотреть вниз на тополь с балконного табурета как на человека за бортом. Этот тополь приходилось заново спасать при помощи моего взгляда, он был как живое существо, как риторическая фигура, говорящая со мной. Он менялся в зависимости от времени года и выдавал мне, что весна – как детство, а детство – как весна. Лето, как я думала, это время, когда рожаешь детей, а осень – когда становишься бабушкой. Зима – подготовка к вечному сну. Зимы у нас почти не бывало, а если и бывала, то сразу за ней просматривалась перспектива весны.

Я метафоризирую величественную топографию островов панельных микрорайонов: куда ни глянь, она транспортировала значения туда и сюда, сдвигала обычные способы зрения и виды и возводила новые. Мне казалось, даже с асфальтом на разных местах я вела интенсивные разговоры. Следы под ногами мне говорили о многом, хотя это оставалось между нами.

Однажды, идя вверх по холму у дороги, я представила, как на такой возвышенности собирались люди, выкрикивали разные слова, обсуждали их значения и договаривались о порядке букв, об определённом звучании, об одном или нескольких его значениях. И всё из-за произвольности знака! Должно быть, раньше был путь прямой демократии, как выражение мнений и нахождение решения. Я была убеждена в том, что эта внезапная мысль принадлежит к закономерностям, которые я выводила из мира в результате наблюдения. Я видела в точнейшем воображении древних русов, которые на гладко заасфальтированном холме, на возвышении между высотками договариваются о корректном написании, ударении и склонении своих могучих слов.

Не говоря уже о том, как головы наполнялись видениями, когда улицы быстро пустели, как только наша прелестная Гостья из будущего приземлялась на космическом корабле в телевизор. Или Три мушкетёра. С их залихватскими лицами и их песнями, которые подходили нам и потом, когда мы были влюблены, разлучены и уповали на чудо, ожидающее нас вдали, для которого мы каждый день готовы были что-то делать.

Политика была чем-то абстрактным – как «Запад» или «Туркменистан», – даже если конкретные её кусочки оказывались прямо на блюдечке и давали возможность выглянуть за край тарелки; может, это и по сей день так. Мой старший брат ритуально указывал на дачу Горбачёва, когда брал меня с собой на своё любимое место в Крыму – Фиолент.

Горбачёва я знала по телевизору. Когда мне было пять лет, мне казалось, что он обращается ко мне напрямую: он подчёркивал значение пятилетки. От неё, дескать, зависит будущее Советского Союза, повторял он. Потом мне исполнилось шесть лет. Пала берлинская стена. Прыгая «в резинку», меняя её высоту с лодыжек до колен, Катя с шестого этажа объявила, что больше нет Западной и Восточной Германий и что мы пребываем в холодной войне. Для меня это звучало так, как впоследствии в Берлине «холодная собака», представленная на одной вечеринке в качестве десерта. Мать на мой вопрос, что означает перестройка, отвечала: пустые полки.

Когда мне было шесть лет, состоялся один аттракцион изобилия: в нашем порту причалил американский корабль, матросы США устремились на берег Севастополя. Было воскресенье или какой-то праздник. Неорганизованной, но тем более органичной толпой жители спального района Остряки двинулись вниз с холма по своему проспекту, мимо кишащего рыбой Океана и мимо столпившихся троллейбусов, у которых как нарочно в этот день непоправимо упали токосъёмники. Помню, я шла рядом с матерью, её любопытство передалось и мне, и скоро я уже ускакала вперёд, на безопасную дистанцию, чтобы никто не одёргивал моё счастливое волнение.

Мы хотели видеть этих матросов, чтобы потом говорить: да видал я этих американцев! В нашем интровертном, но известном всему миру городе, который не сдали врагу непобедимые воины. Америкосы в городе были – как анис в сахарной глазури – событием праздника в порту. Мать отметила, что они дородные и статные, со здоровым цветом лица, из чего можно заключить, что кормят их не только макаронами по-флотски. Среди них было несколько темнокожих – для меня тогда вершина мыслимой экзотики. Если я и была уже влюблена в Олега, что произошло той весной, то просто забыла о нём, с глаз долой – из сердца вон. Я представляла себе, как буду взрослой женщиной с внушительно выступающим бюстом, а мой муж будет спешить с корабля домой и радовать меня своей шоколадной кожей. В оправдание такого сравнения скажу: американских матросов и настоящий шоколад я видела в нашем городе-герое примерно с одинаковой частотой.