Севастопология - Татьяна Хофман

Мы обходимся с вещами бережно. Мы слышим, что с вещами надо обходиться как с людьми. Мы учим наизусть свои опознавательные знаки. Чтобы мега-сердце могло остановиться и на расстоянии. Чтобы не опоздало.

Преимущество в том, что платье кружится, когда играешь в балерину. Крутишь быстрые пируэты, и подол взмывает горизонтально.

На одной из моих прогулок вокруг квартала и вокруг неприступного домика с надписью «Высокоопасное блаблабла электричество», о стенку которого мы кидали мячи с разной силой отскока, я бубнила слова из песни Высоцкого и продумывала своё решение. Я решила избегать этого мальчика. Брату Олега было самое меньшее лет шестнадцать, в нём было что-то от Тома Круза – что-то слишком ухарское. Я испытывала страх и переходила на другую сторону двора.

Незнание. Бытие. День. Одуванчики, мальвы, тополя. Мы разыскивали божьих коровок и других насекомых, но не так профессионально, как это делает мой сын. Я рада, что у него тоже есть детство, в котором он много времени проводит вне дома, пусть его «вне дома» куда упорядоченнее, благоустроеннее нашего и полно договорённостей. Что-то не припомню, чтобы мы – «уличные дети» – встречались иначе, как спонтанно. Наши мамы не были секретаршами нашего досуга, они между собой не разговаривали и не в свои дела не вмешивались. Наша договорённость была другого рода, она была принципиальной, хотя и не высказанной.

Здешний садовник приветствует тебя как друга, а твой друг вверяет тебе второй террариум на твоей садовой территории перед домом. Мы в Севастополе не видели никакого садовника, тем более за работой, разве что краснолицего толстяка в детском саду, на заборе которого мы сидели как куры на насесте; время от времени этот толстяк прогонял нас водяным шлангом, но мы никогда не видели, чтобы кто-то поливал кусты и деревья, растущие у домов. Всё росло само по себе – и растения, и дети.

Ещё когда ты был младенцем, в старинном доме в Берлине, я с тревогой думала, поймёшь ли ты меня, если я возьмусь рассказывать тебе о своём детстве, когда просыпаешься от мягкого, манящего к приключениям утреннего ветерка, оптимистично – как маленький Ленин из букваря – без промедления встаёшь, надеваешь короткие шорты и жёлтую майку, из которых брат уже вырос, выбегаешь из дома куда глаза глядят, бродишь по ещё тихому кварталу, обрыскиваешь местность на предмет только что проснувшихся, умытых и ещё не позавтракавших детей, намечаешь дерзкие планы на предстоящий день и сталкиваешься с жизненно важными вопросами: например, обнаружив повисший на кустах под окнами использованный презерватив.

Проверяешь мальвы – какие уже распустились, а какие в форме бутона ещё годятся на куклы. Втыкаешь в бутон спичку – её тоже легко находишь под балконами – или тонкую веточку. На другой её конец насаживаешь цветок одуванчика. Так возникают природные кудри: разделяешь стебель одуванчика на мелкие полоски, напускаешь эти волосы Медузы вниз на цветок и погружаешь в воду. Последнее – лишь в случае, если есть доступ к крану в нише мусоросборника и если тамошняя вонь переносима. Это означает, что кто-то смелый пойдёт туда, лучше всего прямо в восемь часов, а по выходным в девять, когда мусорщик опорожняет контейнер, и, нарушая утренний штиль, выполнит первую задачу дня – преодолев запах, отфильтровать через него солнечную свежесть. Для этого смельчаку полагалось иметь при себе водяной пистолет, маузер маленьких девчушек и мальчуганов. Увлажнённые растения сразу иначе пахнут.

Водяные пистолеты всегда наготове – на случай, если разразится битва. Случай наступает, если мусорщик забудет запереть дверь этой каморки, куда валится по мусоропроводу мусор со всех двенадцати этажей; когда погода жаждет охлаждения, а мальчики девочек, замаскировав обливной войной потребность опрыскивать нас влагой. Игра в войну была общественно приемлемой – во времена холодной войны лишняя тренировка не повредит, да и Перестройка походила на войну, кому-то становилось жарко от безысходности тоски. Рекомендовалось иметь при себе крутой пистолет: жёлтый флакон от шампуня с насаженной на него красной уткой. Мы все были оснащены этим оружием, только некоторые мальчики были половчее в наполнении и не боялись вони мусорной камеры, где пополнялся боезапас.

Наполняешь бутылку, продырявливаешь красную крышку. Следи за диаметром отверстий, в зависимости от диаметра вода выстрелит длинной или короткой струёй. Жми на визжащую утку, нацелившись на пацана, который требовал отмщения, а поздно вечером, когда солнце наверху уже не держится, покорно возвращайся домой в платье, обсохшем на ветру.

У всех были равные стартовые условия, за исключением старших мальчиков: у них откуда-то были бутылки побольше, и гонялись они за девочками постарше. Моя струйка была до отчаяния вялой, а бег слабым, так что мальчики, нападавшие на нас, дистанционно склеивали наши блузки, юбки, банты и парализовали подошвы наших сандалий. Я бушевала у штурвала каникул в уверенности, что лето за летом до самой смерти ветер будет веять именно так. Нам не надо было никакого видео от MTV.

Я слышу как мой сын рифмодразнилкой ответил мальчику который расцарапал ему щёку и нахожу что ничего страшного. Он защищается сам, не призывая на помощь маму (которая тут среднего рода). Потом я всё-таки выглядываю из окна с воспитательной задачей: вразумляю его на моём родном языке, на котором я теперь снова говорю, не боясь, что какой-то мужчина будет орать на нас или бить по столу: «Мы в Германии, здесь говорят по-немецки!» Образованный германист.

Мой сын отвечает по-немецки, следуя в такие моменты пропаганде своего отца: «Ты русская девочка, где тебе понять, что я имел в виду». Нахал какой, и я ругаюсь чуть серьёзнее, но в принципе он прав: я становлюсь всё менее немецкой, а он всё более немецко-ошвейцаренным пацанёнком, который всё хорошо понимает. Даже то, что я не слишком строга, и что его отец преувеличивает, внушая ему, что он немец, только немец. Мы оба ловим лёгкость детства, только мне нельзя это показывать явственно, и я думаю, он понимает и это.

Цюрихские бело-фиолетовые мальвы, цветы как барочный рок, как тогда на ступенях запертого второго входа в нашу панельную башню. Курильщики, ах, курильщики, знали бы они, сколько радости готовят девочкам, выбрасывая из окна едва подгоревшие спички. Ни одна спичечная кукла не походила на другую – платьем из бутона мальвы и париком на голове – например, тоже в виде бутона. Весенняя, рыжая альтернатива: голова из одуванчика, стебель которого расщеплялся и обмакивался в лужу. Перманентная завивка. О, уличность цветочных кукол! – эту причёску мы будем предлагать клиенткам после обильного воскресного завтрака в эксклюзивном филиале «Вост. Духа» – Русскости.

Выжатые, обессмысленные воспоминания откладываются как накипь на стенках чайника. Временные файлы, которыми не следует перегружать жёсткий диск. Коварнейшим образом они занимают место, как будто подпирают спину науке: хоть выверни мозги, чтобы заметить, на что способен, а к этим способностям прибавь ещё надрыв в виде процента. В тотализаторе всё – за счёт тоталитаризма.

Вокзал в нашем городе-герое, на котором я ни разу не была до нашего окончательного отъезда, стал для меня обобщённым образом всех вокзалов. Теперь этот пра-отец – звено то больше, то меньше гремящей цепи ассоциаций и воспоминаний идиотически-патриотичного всёещёребёнка, который носит эту цепь на шее, влачит её как скрипучую телегу по ухабистой асфальтовой бумаге.