Мятежный век. От Якова I до Славной революции - Питер Акройд

Двор короля источнику подобен,

Откуда льется чистая вода

Серебряной струей. Но, если чей-то

Дурной пример отравит сей родник,

Болезнь и смерть в страну проникнут вмиг.

Это, похоже, намек на королевский двор Якова I: о продажности придворных уже ползли слухи. Потеря власти или отказ от нее – обстоятельства дезориентации и неуравновешенности, охватывающие всех персонажей. Вот почему пьеса полна скептицизма, разочарования и недовольства, которые соединяются в сокрушительный пессимизм.

Радость жизни, что это? Лишь перерывы

В лихорадке…

На обложке этой пьесы можно поместить фигуру меланхолии. Меланхолия была предметом восхищения того времени, его главным божеством. Она имела собственные темные одежды и свою музыку в сочинениях Джона Доуленда, таких как «В темноте позвольте мне остановиться» (In darkness let me dwell) и «Лейтесь, мои слезы» (Flow my tears). В правление Якова это печальное, напуганное и слезливое состояние получило наиболее полное распространение и торжество с публикацией «Анатомии меланхолии» Роберта Бёртона. Бёртон был знатоком меланхолии во всех ее ипостасях и аспектах. Его огромный труд – более 1200 страниц в современном виде – впервые вышел в 1621 году и переиздавался шесть раз еще при жизни автора.

Бёртон утверждал, что «весь мир печален или безумен, он впадает в старческий маразм, и так же каждый представитель мира». Мы чувствуем в этой цитате своеобразие языка прозы Бёртона, одновременно четкого и расплывчатого: это типичная черта эпохи Якова I. Меланхолия – болезнь, мучительная и широко распространенная. Бёртон описывает ее как «вид безумия без горячки, который обычно сопровождается страхом и грустью без видимого повода».

Итак, Бёртон прослеживает все особенности меланхолии, ее перепады, пики и переходы. Он создает три «части» с большим разнообразием разделов и подразделов, на которые делит разные виды и формы меланхолии. Есть разделы под названиями «Страдания образованных», «Сила воображения», «Бедность и нужда», «Несчастливый брак» и «Старость». Отдельные пассажи посвящены симптомам меланхолии у девственниц, монахинь и вдов. Сотни страниц занимает анализ любовной и религиозной меланхолии. Безумие, если такова меланхолия, могут вызывать звезды и духи, качество мяса и вина, простуда и запор, испорченный воздух и чрезмерная физическая нагрузка, праздность и уединение, гнев и досада, бедность, неволя и позор.

Все годилось для обширного труда Бёртона, и он включает в свое повествование бытовые истории, забавные случаи, лирические отступления, цитаты, афоризмы и самые красочные детали. «Молодой торговец, отправившись на ярмарку в Германию, за десять дней ни разу не опорожнил свой кишечник. По возвращении он впал в черную меланхолию, считая себя ограбленным, и никто не мог разубедить его в том, что все деньги пропали… один еврей во Франции (по рассказу Людовика Вивеса) случайно в темноте благополучно прошел по сложному переходу через ручей, фактически по простой доске. На следующий день, осознав, какой опасности он подвергался, человек упал и умер».

Бёртон описывает внутреннюю работу навязчивых страстей, которые, «по мнению людей, очень важны и сильны, до такой степени, что постоянно занимают их разум, – страх, подозрение, чувство оскорбленного достоинства, ревность, страдание, досада, тяжелые испытания, несбыточные мечты, фантазии, прихоти, выдумки, приятные иллюзии и все, что угодно». Он нагромождает кучи слов и бросает себя в их гущу; у него разные голоса и различные интонации; он досконально изучает тему и затем классифицирует свои изыскания; он может быть непоследовательным и даже противоречивым. Когда в конце концов вы заканчиваете чтение этого труда, вам кажется, что вы знаете все или не знаете ничего.

Он анализирует себя и признается, что «пишет о меланхолии, чтобы, заняв себя, справиться со своей меланхолией». Бёртон оставался студентом оксфордского колледжа Крайст-Черч до самой смерти; сам рассказывал, что «вел тихую, малоподвижную, уединенную частную жизнь, mihi et musis [для себя и муз] в университете, почти так же долго, как Ксенократ в Афинах…». Он со страстью погружался в чтение, его библиотека в 1700 томов забытого классического знания служила ему и прибежищем, и вдохновением. Бёртон был увлеченным ученым, хранителем мирового знания, владыкой книг, который надеялся, что, собрав вместе ссылки, аллюзии и цитаты, он будет способен соткать материю настолько прочную, что сможет ею укрыться. Он упоминает более 1250 авторов. Его трактат – труд во славу книг и литературной фантазии, во славу чтения. Он желал создать заклинание для избавления от меланхолии. Книга завершается афоризмом «Не будь одиноким, не будь праздным» и имеет эпиграф:

SPERATE MISERI

CAVETE FELICES

Несчастные, надейтесь. Счастливые, остерегайтесь.

Теперь коснемся религиозных настроений того времени. Ланселот Эндрюс, епископ Винчестерский, много раз читал проповеди в присутствии Якова в королевской часовне и был хорошо известен королевскому двору, когда поднялся на кафедру Уайтхолла. Высокий, стройный человек с удлиненным узким лицом и выразительными руками; его отличали аккуратно подстриженная бородка и высокий лоб. Зимой 1622 года он прочел проповедь на текст из Евангелия от Матфея о волхвах Vidimus enim stellam Ejus («Потому что мы видели звезду Его»): «Vidimus stellam. Нам понятно, что любой, кто поднимет взгляд, может увидеть звезду. Но как они могли видеть, что звезда была Ejus (Его)? Или она принадлежала кому-то, или именно Он имел к ней отношение. Это превыше любого знания: никакая наука о звездах не могла указать им этого. Своим искусством и наблюдением астрономы в состоянии обнаружить лишь то, что представляет природа. Однако то рождение было выше природы. Никакое расположение звезд, никакая экзальтация не могли его вызвать. Бессмысленно его объяснять. Не звезда принадлежала Ему, а Он принадлежал звезде, если все было так. Тогда они видели особенный свет от звезды Его».

Стиль Эндрюса усложнен и эллиптичен, почти мучителен в своем медленном разворачивании смысла. Для него характерны повторения и аллитерации, сравнения и противопоставления. Он запутан и тяжел, едва ли слушатель мог в полной мере понимать проповедника. Тем не менее это религиозный стиль якобитского периода, полностью усвоенный королем, который гордился собственной эрудицией и начитанностью. Эндрюс работает над каждым словом, даже слогом, постепенно проясняя их смыслы; он постоянно сомневается, совершенствует и находит новые формы выражения. Он описывает не мысль, а, скорее, сам мыслительный процесс; он разыгрывает действо, искусство творческого размышления. Его тексты – пышная этимология учености времен Якова I, по напряженности сходная с прозой Фрэнсиса Бэкона.

«Наконец, примем во внимание момент их прихода, время года, когда им пришлось идти. Тогда было не лето. Они шли зимой, в самое худшее время для похода, особенно дальнего. Дороги плохие, погода суровая, дни короткие, солнца не видно в solsitio brumali (в глухую зиму)». Изложение последовательное и строгое, проявляющее четкость мысли и выражения, а также великую силу упорядоченного анализа. Возможно, в нем нет вдохновенного красноречия или страсти проповедников елизаветинских времен, однако его отличает то, что Томас Элиот назвал «стройностью, ясностью и важной глубиной». Эндрюс продвигается вперед как бы импульсами света; он останавливается и повторяет фразу для дополнительной ясности; он всегда добивается полного раскрытия внутреннего смысла. Сочетание слов определяет ход мысли, приманивая и приручая самую суть слова; а смыслы, таким образом извлеченные, могут «привести любого человека в экстаз».