Мозаика - Гейл Линдс

Все это явно неспроста.

Отец Майкл разглядывал старика, венец его белых волос, широкое лицо, кожу, похожую на папиросную бумагу. Когда они впервые вышли из приюта на улицу, тело старика, казалось, утопает в тяжелом пальто и пледе, но сейчас в нем чувствовался некий намек на силу. Его обнаженные руки лежали на пледе, разминаясь, словно после пробуждения от долгого сна. Когда-то широкие плечи, казалось, вновь обретали свои очертания, а тело как будто пульсировало от новой энергии.

Это озадачивало монаха, но он не хотел упускать свой шанс.

— Почему смерть так ужасна? Да потому что душа должна оставить тело. Церковь учит, что тело и душа были сотворены друг для друга, что они накрепко связаны между собой, и всякая попытка разделить их представляется абсурдной, невозможной. И потом, тело знает, что, как только душа уйдет, оно рассыплется в прах. А душа, если она не была достаточно смелой, чтобы искать Божьей благодати и использовать те средства собственного спасения, которые предлагает Он... эта душа отправится в ад.

Старик жадно слушал. Самое лучшее в католической церкви — это то, что она дает точные ответы. Черное и белое. Никакой новомодной болтовни о душах, побывавших там и вернувшихся.

— Что происходит с душой, которая отправляется в ад? На что это похоже?

— В Евангелии от Матфея, глава двадцать пять, стих сорок один. Иисус говорит нечестивым людям: «Идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его». — Отец Майкл доверительно понизил голос. Он любил борьбу за спасение, потому что у него была чистая цель и его ожидала вечная награда. — В своих «Откровениях» святая Бригитта[20]говорит: «Жар адского огня столь велик, что, если бы весь мир был объят пламенем, жар от такого пожара был бы ничто по сравнению с ним». И потом в Евангелии от Марка, девять, стих сорок три, Иисус говорит: «И если соблазняет тебя рука твоя, отсеки ее: лучше тебе увечному войти в жизнь, нежели с двумя руками идти в геенну, в огонь неугасимый».

Старик кивнул. Он наклонился, закрыл лицо ладонями, как будто в сосредоточенности.

— "Сделай завещание для дома твоего, ибо ты умрешь".

— Исайя, тридцать восемь, стих первый, — пробормотал монах. — Смирение — это единственный способ обрести покой, сын мой. Вы страдаете, потому что ваша душа подвергается опасности провести вечность в аду.

Старик поднял голову:

— Скажите мне, что я должен сделать, чтобы попасть в рай?

— Вы действительно хотите попасть в рай?

— Просто я не хочу попасть в ад, — искренне признался старик. — Он меня пугает до чертиков, — он поднял глаза. — И там не будет ни Мэри, ни Маргерит.

Монах подавил улыбку.

— Полагаю, что сам Господь воспринял бы это как шаг в правильном направлении. Но я не знаю, хватит ли вам смелости сделать то, что Он требует для обретения вечности блаженства и света с ангелами.

Старик, казалось, сидел еще более выпрямившись, и вновь у монаха появилось впечатление, что он сильнее, чем хочет казаться перед людьми.

— Я сражался с тиранами Уолл-стрит, — проворчал Лайл, — с этими мелкотравчатыми императорами из Белого дома, с глупейшими из нью-йоркских бюрократов, и побеждал. Если я решу сделать что-то, вы, черт подери, можете быть вполне уверены, что я сделаю это.

— Вам нужно прекратить чертыхаться.

— Я попытаюсь. Что еще? — подмигнул старик.

— Покайтесь в ваших грехах. Искренне исповедайтесь. Ведите себя лучше. Уладьте все, что можно, из прошлого. И живите в такой чистоте, чтобы при смерти в любой момент вы могли бы предстать перед вашим Создателем с чистым духом. Вы должны хотеть избавиться от всех грехов.

Старик сглотнул.

— Вы чертовски много просите. — Он понял, что опять чертыхнулся. — Извините.

Отец Майкл выпрямился, сидя на валуне:

— Это ваше решение. Вы хотите услышать о рае?

— Я еще думаю об аде.

Старик устремил невидящий взгляд куда-то сквозь по-зимнему пустынный приютский парк. Странно, в этот холодный день кости не ныли как обычно. Он оглянулся вокруг и никого не увидел. Одна мысль стала овладевать его разумом.

— Помогите мне.

Он попытался встать.

Пораженный священник схватил его за руку и поддержал.

— Я снова стал хорошо ходить на прошлой неделе, до того, как они начали накачивать меня этими чертовыми... извините... лекарствами. Давайте посмотрим, как у меня теперь получится.

Он попробовал сделать шаг. Слабость одолевала его, но он упорно продолжал. После нескольких шагов он смог двигаться вперед уже самостоятельно.

— Пойдемте, отец Майкл. Давайте погуляем.

В сопровождении монаха Лайл пошел по ровной дорожке над прудом. Его шаги становились все увереннее.

— Я понимаю: исповедь, покаяние и избавление от пороков. Но где гарантия, что я все-таки не попаду в ад?

— Все не так просто, это же не торговая сделка, — улыбнулся монах. — Всемогущий не занимается бизнесом и не дает гарантий. Никто из нас... даже папа римский... не может быть уверен в том, что достаточно раскаялся для получения прощения. Но Бог щедр и милосерден. Он испытает ваше сердце любовью. Обратитесь к Нему в молитве.

— Но я не помню, как это делается, — признался старик.

На мгновение им овладели приятные воспоминания о тех временах, когда он был известен как великий Лайл Редмонд, Мидас недвижимости. Разве великий Лайл Редмонд склонял голову и бормотал заученные обращения к Богу, которого нельзя увидеть и в которого он не верил более чем полвека?

— Во-первых, вам нужно устранить в разуме два препятствия для молитвы — грех и тревогу, — сказал отец Майкл. — Затем вы должны не жалеть времени. Будьте терпеливы. Это диалог, но он должен быть и молитвой о свершении Божьих замыслов. Если они вам понравятся, вы возрадуетесь. Если нет, то обретете утешение.

Лайл взглянул на монаха. Что-то послышалось в его тоне.

— У вас были свои сомнения, так ведь?

Широкое лицо монаха погрустнело.

— Да. То было черное для меня время. Я страдал. В сердце моем поселилась ненависть, и я потерял Бога. Он никуда не девался, но я думал, что не смогу его найти. И действительно многие из нас вынуждены блуждать по пустыне, пока не найдут свои пути.

Он улыбнулся при виде белки, которая бежала по лужайке к дальней сосне. Ее рыжая шерстка уже стала густой в преддверии зимы. Мех блестел и переливался, как шелк, в тусклом солнечном свете.

— Мы все творения Божьи, Его слава и торжество Его благости, и при этой мысли меня охватывает огромная радость.