Черная сакура - Колин О'Салливан

так почему бы нам не поразвлечься, не провести досуг более приятным способом, вроде разнузданной оргии? Поговорю об этом с Мариной.

Фонарный столб. Здесь обычно стоит Марина. Нет. Марины нет. Лишь одинокий фонарный столб. А ее нет. Здесь нет. Марина не здесь. Иногда моей голове нужно время, чтобы во всем разобраться. Привыкнешь, бывает, к определенному положению вещей, и вдруг оно меняется.

У меня болит голова. Над глазами. Болит лоб. И за глазами тоже. И уши заложены, они всегда заложены.

Я бреду по темному переулку. Медленно поднимаюсь по железной лестнице, стараясь ступать потише. Подбираюсь к ее окну — вуайеристские наклонности, а у кого, сказать по правде…

Марина не из тех, кто бросает слова на ветер. Она говорит, что я могу посмотреть. Я получил от нее разрешение. Она сама сказала. Зачем ждать другого вечера? Почему не сегодня? Она устраивает презентацию. Сама этого хочет. Сама меня пригласила.

Мои глаза снова выпучиваются, внутри всего моего существа вскипает внезапная боль, а потом, потом я вижу (я снова Любопытный Том) двух боковых арбитров (моих коллег) в постели с Мариной (моей шлюхой, моей шлюхой, до которой я ни разу не дотронулся, которой ни разу не заплатил даже из приличия).

Черт побери!

Все трое голые, наваливаются друг на друга. Настоящая вакханалия, словно столетия назад. Марина запрокидывает голову и хохочет (ее волосы извиваются точно змеи, руки выписывают спирали), а эти двое лапают, щупают ее (вид у нее демонический, взволнованный, она словно любуется собой).

Хиде Миёси и Такэси Накадзава. Один сверху, другой снизу. Марина посередине (тут вам не футбольное поле, когда посередине я, а они по краям, флажками машут). Эти двое — точно близнецы, с гнусными лисьими мордочками, исходят слюной. Даже роста одинакового. В постели все равны. Жизнь, в сущности, большое футбольное поле. Постель уничтожает все различия. Ноги переплетаются. Меня мутит еще сильнее, живот скручивает, в голове тяжесть, на глаза что-то давит изнутри, уши закладывает. Мне хочется блевануть, хочется сдохнуть. Но я продолжаю смотреть. Вы бы и сами догадались, что я не отведу глаз, что не оторвусь от зрелища.

И это… это она предлагала мне увидеть? В этом предлагала поучаствовать? «Почему бы вам как-нибудь не заглянуть в мое окно? Возможно, вам понравится. Я оставлю занавески открытыми». Такую вот презентацию устроила. По мне лучше уж те, что показывают в школах и на конференциях, с проекциями и анимированными картинками; там еще лазерной указкой отмечают то, на чем нужно заострить внимание.

Еще сплетения. Еще извивы. Эти двое запускают пальцы ей в волосы. Моя шлюха, моя шлюха Марина, моя любовь; где мой здравый смысл?

Я отвожу глаза от окна и сажусь на мокрую землю. Неужели я не заметил, что снова пошел дождь? Неужели дождь идет каждый день? Неужели и без того воды недостаточно? Я сижу в луже, обхватив себя руками, вся задница мокрая и, если я не ошибаюсь, по щекам опять текут слезы.

Руби. Руби, если бы я нашел тебя. Успокоится ли тогда моя душа? Моя жена воспрянет. Мы наконец вздохнем спокойно. Я больше никогда не пойду бродить вечерами.

Вдруг среди мусорных баков поодаль от дома раздается грохот, и я вижу господина Уссурийского Енота, у которого из пасти свешиваются какие-то ошметки. Я смотрю на него, и он смотрит в ответ, как всегда невозмутимо, будто говорит: «Хочешь? Могу поделиться. Мы похожи, ты и я. Томимся и блуждаем, копаемся в отбросах, как и все остальные». Это улыбка? Животное мне улыбается?

Поделиться.

Они делят ее. Мои коллеги. Мою драгоценную проститутку. Решусь ли я снова заглянуть в окно?

Животное благополучно семенит прочь. Я ему не нужен. Ему. Определенно это он. На лбу написано. Такой же тоскующий, блуждающий взгляд, как у меня. Томимся и блуждаем.

А кому? Кому я нужен? Если я исчезну прямо сейчас, если дождь размоет меня, превратит в лужу на стылой мокрой земле, кому до этого будет дело? Кто прикатит тачку?

Я еще раз смотрю в окно, и вот тогда, тогда, когда думаешь, что видел все, когда думаешь, что ничего нового уже не будет (волки, волны, смерть, разрушение, сострадательные звери), когда думаешь, что в этом гнусном мире ничто больше тебя не удивит (бестактные восьмидесятилетние директора с мечами, воображаемые подводные миры, пьянчуги, которых отвозят домой на тачках), перед тобой является такое!

Марина встает на кровати, встает над двумя мужчинами, полностью обнаженная — роскошные белые груди, поджарое атлетичное тело… А когда я смотрю на нее снова (вытаращив глаза, разинув рот), сквозь пелену слез вижу… пенис… Напряженный и крепкий… Выступающий из ее женского тела, и…

И…

И эти двое тянутся к нему, ласкают его, один берет в рот, другой поглаживает яйца. Это не искусственный… инструмент. Не пластиковая пристегивающаяся штуковина, не игрушка, нет. Он настоящий, самый что ни на есть настоящий.

Я отворачиваюсь и блюю. Нагнувшись вперед, изблевываю все содержимое моего прогнившего нутра на мокрую землю. Наружу выходит обед, приготовленный Марисой, но также все мои любови, все мои желания, горести, страхи и убеждения. (Я сожалею о своей жизни. Я сожалею о вашей жизни. Сожалею обо всех жизнях на планете. Сожалею, что Руби больше никогда не придет домой. Что случилось с Руби в тот день? Я сожалею о нездоровом воздухе, который мы втягиваем в себя, и о еще более нездоровом дыхании, которое мы выпускаем из себя обратно в мир. Сожалею о множестве людей, которые умерли, и о множестве людей, которые вынуждены жить дальше. Сожалею, что мне постоянно приходится бороться, что жизнь каждого человека — сплошная борьба, сожалею о том, что происходит, и о том, чего не происходит. Сожалею почти обо всем и хотел бы, чтобы моя жизнь сложилась иначе. Любым из миллиона других способов.) Да, теперь все мои убеждения в этой желтой с белесыми вкраплениями лужице, и моя глупость тоже, разумеется, и моя наивность. Как я мог, как мог, в самом деле, не видеть? Из-за неиссякаемых слез, из-за романтического дурмана? Зачем нужны глаза? Зачем нужны глаза? Матушка, скажи мне, пожалуйста, зачем нужны глаза?

И тут я слышу смех, доносящийся из комнаты. Хриплый, развязный смех. Знаю, с некоторых пор мой слух испортился… но этот смех он еще способен различить. Как будто они знают, что я снаружи, что рушится очередной из моих миров.

Сплошное глумление.

А еще, я только что осознал, что не знаю, чем занимаются эти двое, боковые арбитры — в смысле, какая у них работа. Мне известно