С секундантами и без… Убийства, которые потрясли Россию. Грибоедов, Пушкин, Лермонтов - Леонид Аринштейн

* * *

Мера наказания подсудимым, определенная Комиссией Военного суда, при утверждении приговора 18 марта была смягчена: Дантес был разжалован в рядовые с лишением прав русского дворянства и подлежал высылке за границу. На следующий день после утверждения приговора – 19 марта он был выслан до границы в сопровождении жандармского унтер-офицера. В отношении Данзаса, секунданта А. С. Пушкина, окончательное постановление суда гласило: «выдержать… под арестом в крепости на гауптвахте два месяца и после того обратить по-прежнему на службу».

В череде событий, приведших Пушкина к роковому барьеру, истории с анонимными письмами принадлежит особое место. Именно с нее начинается неотвратимый отсчет времени до смертельного выстрела на Черной речке. Но вот что удивительно: на фоне того, что все преддуэльные события десятки раз описаны и переписаны, все сплетни тщательно собраны и дотошно изучены, история с пасквилем поражает своей необъяснимой загадочностью, полной непроницаемостью.

Казалось бы, фактов достаточно: утром 4 ноября 1836 г. несколько близких знакомых Пушкина – Вяземские, Карамзины, Е. М. Хитрово, М. Ю. Виельгорский, В. А. Соллогуб (через свою тетушку А. И. Васильчикову), Клементий Россет – получили с утренней почтой схожие письма. Вскрыв конверт с собственным адресом, они обнаружили внутри другой конверт, адресованный Пушкину. Заподозрив неладное, пятеро или шестеро из них вскрыли и этот конверт и с ужасом, удивлением, отвращением – кто как! – прочитали следующее:

«Les Grands-Croix, Commandeurs et Chevaliers du Serenissime Ordre des Cocus, reunis en grand Chapitre, sous la presidence du venerable grand-Mditre de l'Ordre, S. E. D. L. Narychkine, ont nomme a l'unanimite Mr. Alexandre Pouchkine coadjuteur du grand-Mditre de l'Ordre des Cocus et historiographe de l'Ordre.

Le secretaire perpetuel: C-te J. Borch».

«Полные Кавалеры, Командоры и Кавалеры Светлейшего Ордена Всех Рогоносцев, собравшись в великом Капитуле под председательством достопочтенного Великого Магистра Ордена Его Превосходительства Д. Л. Нарышкина, единодушно избрали г-на Александра Пушкина коадъютором Великого Магистра Ордена Всех Рогоносцев и историографом Ордена.

Непременный секретарь: Граф И. Борх»[75].

Поскольку в свете прекрасно знали, что супруга Дмитрия Львовича Нарышкина Мария Антоновна, урожденная княжна Святополк-Четвертинская, была в долголетней связи с Императором Александром Павловичем (причем Нарышкин об этом знал и не только терпел, но и получал от этого немалые выгоды), намек был более чем прозрачен.

Но кто и с какой целью написал это злобное письмо? Кому это было нужно? Кто мог пасть столь низко?

Ни на один из этих вопросов долгое время ответа не было.

Были, конечно, подозреваемые. Например, барон Геккерн – нидерландский посланник, приемный отец Дантеса. Но от этой версии почти сразу же пришлось отказаться. Слишком очевидны были бы катастрофические последствия такого рода письма для его собственной карьеры и для карьеры только что усыновленного им двадцатипятилетнего Дантеса. Насколько хорошо это понимал Геккерн, видно из того, с какой энергией и настойчивостью пытался он потушить разгоравшийся скандал. На какое-то время ему это даже удалось…

Непричастность Геккерна к пасквилю впоследствии подтвердилась с разных сторон: так, из его записки к Дантесу (1 февраля 1837 г.) видно, что ему далеко не сразу и лишь благодаря связям удалось узнать, что, собственно, представляли собой полученные Пушкиным письма. «Отвечаю на твой вопрос об анонимном письме; знаю я вот что. Оно запечатано красным сургучом, сургуча немного, оттиск слабый. Печатка довольно странная; помнится, посередине оттиска такое вот "А" и множество каких-то эмблем вокруг "А". Точно разобрать, что за эмблемы, я не смог, так как, повторяю, оттиск слабый. Вроде бы там были знамена, пушки и т. п., но я не уверен. Кажется, они расположены с разных сторон, но в этом я тоже не уверен… Зачем тебе все эти подробности?»[76] Экспертиза текста установила не только полную несхожесть почерка, но и то, что пасквиль написал вообще не иностранец.

Почти одновременно с Геккерном в авторстве пасквиля были заподозрены князь Петр Долгоруков и князь Иван Гагарин. Оба молоды, оба не принадлежали к числу друзей Пушкина, оба считались не слишком-то совестливыми, вращались в тех же кругах, что и Дантес, – чего ж вам больше? Свет решил… Но и тот и другой впоследствии не раз заявляли о своей полной непричастности к пасквилям.

«В июньской книге Вашего журнала, – писал Долгоруков в редакцию "Современника" в 1863 г., – прочел я разбор книжки г. Аммосова "Последние дни жизни А. С. Пушкина" и увидел, что г. Аммосов позволяет себе обвинять меня в составлении подметных писем в ноябре 1836 г., а князя И. С. Гагарина – в соучастии в таком гнусном деле и уверяет, что Гагарин, будучи за границею, признался в том.

Это клевета и только: клевета и на Гагарина, и на меня, Гагарин не мог признаться в том, чего никогда не бывало, и он никогда не говорил подобной веши, потому что Гагарин человек честный и благородный и лгать не будет. Мы с ним… неоднократно беседовали о катастрофе, положившей столь преждевременный конец поприщу нашего великого поэта, и всегда сожалели, что не могли узнать имен лиц, писавших подметные письма… Не могу верить, чтобы г. Данзас обвинял Гагарина или меня. Я познакомился с г. Данзасом в 1840 г., через три года после смерти его знаменитого друга, и знакомство наше продолжалось до выезда моего из России… Г. Данзас не стал бы знакомиться с убийцею Пушкина…»[77] И, подойдя к концу письма, в котором явно сквозит уважение к Пушкину, Долгоруков заключает: «С негодованием отвергаю, как клевету, всякое обвинение как меня, так и Гагарина в каком бы то ни было соучастии в составлении или распространении подметных писем. Гагарин, ныне находящийся в Бейруте, в Сирии, вероятно, сам напишет Вам то же. Но обвинение – и какое ужасное обвинение! – напечатано было в „Современнике“…»

Еще более подробным письмом откликнулся Гагарин. В частности, он замечает: «В этом темном деле, мне кажется, прямых доказательств быть не может. Остается только честному человеку дать свое честное слово. Поэтому я торжественно утверждаю и объявляю, что я этих писем не писал, что в этом деле я никакого участия не имел; кто эти письма писал, я никогда не знал и до сих пор не знаю… В то время было в Петербурге много толков о безымянных письмах; многие подозревали барона Геккерена-отца; эти подозрения тогда, как и теперь, мне казались чрезвычайно нелепыми. Я и не воображал, что меня также подозревали в этом деле… В 1843 году я оставил свет… В Ахеоланской обители меня навестил А. И. Т… Он мне тут впервые признался, что он имел на меня подозрение в деле этих писем, и рассказал, как это подозрение рассеялось…»