С секундантами и без… Убийства, которые потрясли Россию. Грибоедов, Пушкин, Лермонтов - Леонид Аринштейн

Размышляя над всем этим, М. П. Алексеев заключает: «Трудно отделаться от вызывающего очень горестное чувство подозрения, что клингеровской пародией воспользовались анонимные издатели грязного и подлого подметного письма, несколько экземпляров которого Пушкин получил в ноябре 1836 г. Оно написано по-французски и даже по стилю напоминает признания "принца рогоносцев" у Клингера. Неужели Пушкину пришлось опять невольно вспомнить "Историю о Золотом Петухе" накануне своей трагической гибели?»[82]

Зная исключительную осмотрительность, с которой Михаил Павлович Алексеев подходил к своим выводам, можно считать: предложенная им формулировка фактически означает высокую степень уверенности ученого в том, что изготовителем пасквиля был Александр Раевский.

Добавим к этому, что в связи с анонимным пасквилем Пушкин вспомнил не только историю о Золотом Петухе, но и прямо назвал имя Александра Раевского, о чем свидетельствует письмо Жуковского к Пушкину от 16 ноября 1836 г.:

«Вчера ввечеру после бала заехал я к Вяземскому.

Вот что a peu pres (приблизительно) ты сказал княгине третьего дня, уже имея в руках мое письмо: je connais l'homme des lettres anonymes et dans huit jours vous entendrez parler d'une vengeance unique en son genre; elle sera pleine, complete; elle jettera, rhomme dans la boue: les hauts faits de Rayeffsky sont un jeu d'enfant devant ce que je me propose de faire[83] и тому подобное.

Все это очень хорошо, особливо после обещания, данного тобою Геккерну в присутствии твоей тетушки… что все происшествие останется тайною» (XVI, 186).

Следует учитывать, что княгиня Вяземская – единственная поверенная Пушкина в период его кратковременной влюбленности в Воронцову и соперничества с Раевским в Одессе. Ей доверял он свои сокровенные тайны и в последующие годы. И вот именно ей он сказал о Раевском в связи с пасквилем через несколько дней после его получения.

Разговор этот весьма примечателен. Пушкин говорит, что знает, кто автор анонимного пасквиля, грозит ему страшным возмездием и называет вслед за этой угрозой Александра Раевского, поступок которого иронически именует «подвигом» и характеризует как «детскую забаву» по сравнению с тем, что собирается предпринять в ответ.

Жуковский, в передаче которого (приблизительной, как замечает он сам) до нас дошли слова Пушкина, был в те дни более всего озабочен, как бы Пушкин, которого с большим трудом уже почти удалось отговорить от дуэли с Дантесом, снова не затеял какой-нибудь ссоры с Геккерном. Поэтому все, что относилось к Пушкину, он воспринимал сквозь призму этих опасений. С первых же слов Вяземского, к которому он «заехал ввечеру после бала», Жуковский заключил, что, говоря о «страшной мести», Пушкин разумел Геккерна, Раевского же помянул так, для красного словца, вспомнив, пусть и некстати, связанный с ним десятилетней давности скандал. Сам Жуковский не слышал слов Пушкина и узнал о них в пересказе князя Вяземского; Вяземский при разговоре Пушкина с его супругой тоже не присутствовал и, в свою очередь, пересказал то, что слышал от княгини[84]. При столь многоступенчатой передаче возможны любые искажения и слов, и смысла. Тем не менее Жуковский довольно точно передал суть разговора Пушкина с княгиней Вяземской, хотя и услышал в нем то, чего более всего опасался, – новую угрозу в адрес Геккерна.

В большинстве исследований можно прочесть, что Пушкин не колеблясь признал автором пасквиля Геккерна. В действительности он прекрасно понимал, что Геккерн едва ли мог пойти на такой риск. Тем не менее Пушкин принял эту версию, поскольку она развязывала ему руки для дуэли с Дантесом, расквитаться с которым за его открытое ухаживание за Натальей Николаевной было для него во много раз важнее, чем наказать автора анонимного пасквиля. С присущей ему благородной прямотой он даже не скрывает этого в письме Геккерну: «Случай, который во всякое другое время был бы мне крайне неприятен, весьма кстати вывел меня из затруднения: я получил анонимные письма. Я увидел, что время пришло, и воспользовался этим»[85].

Характерно и другое: когда Пушкин, вняв уговорам Жуковского, согласился отказаться от дуэли и принять за чистую монету сватовство Дантеса к Екатерине Гончаровой, то вопрос об авторстве Геккерна как бы отпал сам собой; тогда в разговоре с Вяземской и возникло имя Раевского, известного им своими низменными и грязными поступками. Более того, в написанном в те же дни официальном письме об отказе от дуэли Пушкин совершенно недвусмысленно формулирует, за что он направил Дантесу вызов: вовсе не за пасквиль, а «за то, что он вел себя по отношению к моей жене так, как мне не подобает допускать (в случае, если господин Геккерн потребует указать причину вызова)».

Таким образом, вырисовывается следующая картина. Получение пасквиля заставило Пушкина сконцентрироваться не столько на вопросе, кто его автор, сколько на ситуации, на которую он намекал. В. А. Соллогубу, который принес ему 4 ноября один из экземпляров пасквиля, Пушкин, между прочим, сказал: «…Безыменным письмом я обижаться не могу. Если кто-нибудь сзади плюнет на мое платье, так это дело моего камердинера вычистить платье, а не мое»[86]. Не тратя времени на поиск автора, Пушкин посылает вызов Дантесу, о неприличных ухаживаниях которого за Натальей Николаевной он уже был достаточно наслышан. В этом смысле пасквиль был ему очень даже на руку, о чем уже упоминалось выше.

Дальнейшее развитие событий – уговоры Жуковского и Загряжской, сватовство Дантеса к свояченице Пушкина – вынудили Пушкина взять свой вызов обратно. Именно тогда его мысль обращается к оскорбительному пасквилю: кто и с какой целью изготовил это гнусное послание.

Тогда, то есть 15 ноября, и происходит тот самый разговор с Вяземской, из которого явствует, что подозрения Пушкина падали на Раевского. Однако по мере того, как перед Пушкиным раскрывался крайне неприглядный нравственный облик барона Геккерна, его подозрения в отношении авторства Раевского стали ослабевать, и в круг подозреваемых попадает теперь и Геккерн. Не исключено, что определенную роль в этом сыграло поспешное заключение М. Л. Яковлева о том, что пасквиль написан на «посольской» бумаге.