Повелитель вещей - Елена Семеновна Чижова

на Викторию Францевну, – только дай волю, раздувают. В погоне за сенсацией. Не журналисты – враги, пятая колонна. – Василий криво усмехается. – Лишь бы нагнать волну.

Но сердце все равно не на месте: как представишь этих фашистов-бандеровцев, расхристанных, с рукавами, закатанными по локоть, как на документальных кадрах времен войны… Представляла, но все-таки не всерьез: ведь даже таким беспокойным сердцем Анна прекрасно понимала: те, прежние, дошли до сáмого Ленинграда. А эти, кем бы они там ни были, – где у них Гитлер со своим планом «Барбаросса»?

Да и Бог, она надеялась, милостив. В церковь пошла. Купила свечку. Не самую толстую, но и не самую тоненькую. Пока бродила, разглядывала стены, растерялась и запуталась. Лица темные, таинственные… И ведь не спросишь, кому тут полагается ставить? Чтобы не убили. В самом крайнем случае ранили… Может, этому, с мечом? Или тому, лысоватому, с книжкой?.. Жалко, что не как в музее, где у каждого экспоната своя табличка: прочтешь, и гадать не надо (было время, когда она жалела, что не устроилась работать в музей, где ее окружали бы культурные, вежливые люди, которые не спорят по всякому ничтожному поводу, а спокойно выполняют свою работу – ухаживают за ценными вещами, чьи владельцы давным-давно умерли, а вещи их живут, служат людям). Перебрав небесных покровителей, имеющих непосредственный выход на самый высший уровень, Анна остановилась на одном, тоже лысоватом, с ключами. Знать бы, что он ими отпирает и кому эти волшебные ключи выдает…

Но всё это мелочи по сравнению с тем огромным, необыкновенным чувством, которое она впервые в жизни испытала. Раньше, приходя в церковь, она чувствовала себя учительницей, не верящей всему на слово; но сегодня отрешилась от своего учительского прошлого, ощутив себя простой верующей женщиной, ни хуже ни лучше остальных. Тех, кто смиренно просит о помощи.

С этим новым всепоглощающим чувством она вышла из церкви и пошла по Московскому проспекту, вдыхая полной грудью ароматную, пахнущую близким летом весну, которую не перешибешь даже нашей извечной загазованностью, – и, дойдя до угла (где когда-то, в начале девяностых, стояла в очереди за чаем), заметила группу парней неприятного, а пожалуй что, и опасного вида. Веселясь и похохатывая, они фоткались на фоне длинного, растянутого на палках лозунга. Перехватывая эти самые палки друг у дружки из рук.

Подойдя ближе, Анна читает слова, выведенные неровными, одна косее другой, буквами: Поехал на сафари охотиться за укросвиньей.

Не успела она удивиться: «Сафари? Это же… в Африке», – как к поребрику, молодцевато развернувшись, подкатила милицейская машина (правильно сказать: полицейская, но с этой недавней переменой Анна еще не свыклась), серебристая и гладкая, как глубоководная рыба; из рыбьего чрева вышли двое: один постарше, другой помоложе – оба, как на подбор, голубоглазые, словно отражающие мирное небо у нас над головой.

Оглядев уличный непорядок, стражи порядка помрачнели (голубые глаза, как по команде, заволокло тяжелой грозовой тучей) – и пока они стояли и раздумывали, переговариваясь с кем-то по рации, до Анны дошел наконец смысл распяленного на палках лозунга. О таких вконец распоясавшихся хулиганах рассказывал Василий. Не далее как вчера: нажрутся-де твари госдеповских печенек и покрышки автомобильные жгут!

Здесь до покрышек не дошло – но не ждать же, когда дойдет!

Всепоглощающее чувство, с которым она покинула церковные своды, ушло. Анна сделала строгое учительское лицо, раньше ее не подводившее, и, глядя в бессовестные глаза хулиганам, укоризненно покачала головой. Ее немой укор не остался без ответа.

– Чо стала, сука старая?

– Чеши, покуда цела, хромай подобру-поздорову…

– Прикинь, головой она качает… Не ссы, бабка, ищо не так у нас закачаешь…

Продолжения Анна не расслышала – а если и расслышала, ушам не поверила: разве можно такое представить, чтобы всякое хулиганье – и не где-нибудь в темном углу или в подворотне, а средь бела дня, на проспекте, в присутствии двоих полицейских – угрожало форменной расправой, ей – женщине, учителю, наконец, матери! – притом в таких гнусных выражениях, которых Анна за всю свою жизнь не слыхивала. Хотя и знала отдельные слова.

Но и этих отдельных слов хватило, чтобы осознать: до какой – и слóва-то не подберешь – ничтожности докатилось нынешнее школьное воспитание; раньше какая-никакая, а управа была; с такими не рассусоливали: сызмальства, с младых ногтей. До первого случая, после которого ставили на учет в детской комнате милиции: не умеешь себя вести – заставим, а нет – отправляйся в колонию…

От учительских возмущенных мыслей ее отвлек мерный голос:

– Пр-роходите, пр-роходите, гр-ражданка! Не мешайте пр-роходу гр-раждан. – Полицейский, тот, что постарше (его молодой напарник переминался в сторонке, теребя наручники, висящие на поясе), перекатывал рокочущие согласные, строго охраняя права невидимых, но от этого не менее многочисленных прохожих, для которых Анна стала вроде как неодолимым препятствием; она и сама чувствовала: на нее уже оглядываются, глухо ропщут, недовольно качают головами: вот, дескать, мы – идем своей дорогой, не нарываясь на грубости. И ты иди.

Единодушное осуждение со стороны проходящих мимо граждан, на чьи права она покусилась, качнуло Аннину душу, грозя невосстановимым ущербом ее справедливой, преисполненной самых благих намерений душе. Покидая место событий, Анна смутно понимала: случилось что-то ужасное, непоправимое. Понять бы – что?

Только она попыталась сосредоточиться (возвратиться в уютное, обжитое пространство, где каждому «почему?» соответствует простое и ясное «потому»), как поняла: что-то ей мешает… Правая туфля. Липнет, как в каком-нибудь жарком августе, когда дорожное покрытие успевает на прямом солнце расплавиться, и ты идешь, вдыхая запах резиновых покрышек. «Да каких, – Анна одернула себя, – покрышек! Не покрышек, а подошв».

С другой стороны, такого в природе не бывает: либо обе подошвы липнут, либо ни одна, значит, дело в чем-то постороннем. Анна вывернула правую туфлю подошвой наружу и обнаружила прилипшую к подметке жвачку, которую надо соскрести немедленно, пока окончательно не въелась. Представив, как она будет это соскабливать: без перчаток, голыми руками, – Анна брезгливо сморщилась:

– Фу!

– Прекрасно вас понимаю. Докатились. Воистину докатились.

Анна обернулась и увидела интеллигентную женщину. В темно-сером плаще, с аккуратным шарфиком. Словом, ленинградку – немолодую, приблизительно ее лет. Откуда эта женщина появилась, Анна не заметила. Но когда к тебе обращаются с сочувствием, невежливо молчать.

– И не говорите! Всё вокруг загадили.

– Загадили, именно загадили, – женщина охотно поддержала. – В наше время, согласитесь, всякое бывало, но чтоб такое…

Тут, подтягивая сползающий чулок, Анна заметила дырку на пятке и расстроилась: ведь только сегодня утром надела новые.

– И раньше-то с мозгами не шибко… А нынче, – интеллигентная женщина понизила голос до полушепота, – после Крыма… Беда.

Анна не поняла: при чем здесь Крым, какое отношение он имеет к прилипшей жвачке; а с другой стороны, Крым – такое важное событие, на фоне которого любое недостойное поведение