Повелитель вещей - Елена Семеновна Чижова

под присмотром младшей подруги накладывала грим, ей представлялось, что все будет иначе: она войдет в огромное необозримое – дальше и выше горизонта – море. И вновь почувствует себя девой Европой. Пожилой дядька, с которым она ведет натужную беседу, меньше всего похож на бога-быка. Анна глубоко разочарована – она не находит ничего лучшего, кроме как спросить:

– А многотиражка… большое помещение? – будто ищет не мужа, а работу по своей нынешней специальности. В подобных обстоятельствах размер помещения играет важную, чтобы не сказать, решающую роль.

– Ну это как посмотреть… По крайней мере, не маленькое. – И пока он, входя в ненужные подробности, рассказывает, сколько комнат занимала редакция его многотиражной газеты, Анна чувствует себя так, будто перемыла не только полы во всех этих не то трех, не то четырех комнатах, но вдобавок еще и окна, подернутые жирной уличной грязью…

В отличие от первого, жених номер два сосредоточен на возвышенном. Заказав для них обоих самый дешевый американо, он, сверля Анну узкими («Монгол он, что ли?») глазами, рассуждает о крутых поворотах истории, о каком-то, бог знает, русском мире:

– Мы – свидетели возрождения, переживаем трудное, но счастливое и, чего уж греха таить, долгожданное время. Россия отвечает на вызовы современности. Возвращается назад, на прежние позиции, с которых она сошла после краха СССР… – Сверлит и сверлит.

Явственно слыша зудящий звук, Анна переживает странное чувство: будто перед ней не живой человек, а кривое зеркало, из которого на нее смотрит отец Павлика, ее несостоявшийся муж.

Светлана, сидя в сторонке, внимательно наблюдает за процессом, вернее, его регулирует – постукивает нетерпеливым пальчиком по циферблату наручных часов.

Жених номер два этого не замечает. Забыв об остывшем американо, гнет свое: надеется, что доживет до того дня, когда с русскими снова начнут считаться – как с грозной непререкаемой силой, полюсом исторической справедливости, последней надеждой прогрессивного человечества, которую человечество едва не потеряло, когда мы, простые советские люди, не уберегли СССР.

Анна вздыхает и подносит чашку к губам. Делает маленький глоток и морщится – до чего же ей невкусно и горько! – оглядывает стол в поисках сахара… Стоит ей отвлечься на мгновение, и кривое зеркало превращается в телевизионный экран; сплошным потоком оттуда льются «фашистские звери, каратели – члены украинской хунты, захватившей командные посты».

Анна вздрагивает, вспомнив мать.

Перспектива удвоенного безумия – этого ей не выдержать. Заметавшись и придя в отчаяние, она (в нарушение всех правил вежливости) бормочет:

– Да-да. Я понимаю… хунты. Но… кажется, вам пора.

Экран, оскорбленный в лучших чувствах, поджимает губы. Застегивая пальтецо (именно пальтецо – Анне не подобрать другого слова), он обиженно спрашивает:

– А вы… готовить-то умеете?

Светлана громко фыркает. Встретившись глазами с Анной, она складывает руки – в воздухе, на манер косого креста.

Жених номер три – воплощенная практичность: дядечка с таким выразительным лицом, будто он сам, своими руками вырубил его топором из старой растрескавшейся колоды, выспрашивает про сорта яблонь, растущих у нее на участке, и делится своими предпочтениями касательно черной смородины и поздних сортов клубники. Глядя на его морщинистые щеки и одутловато-тяжелые подглазья, Анна нисколько не расстраивается. Напротив, ее охватывает непонятное веселье: «Да на черта он сдался мне – такой!»

Сейчас она мечтает об одном: оказаться дома, встать под душ, включить воду на полную катушку – смыть с себя ошметки этого нелепого дня.

Похоже, ее младшая подруга тоже устала. Подсев к Анниному столику, она не скрывает облегчения: на сегодня список претендентов исчерпан, но со временем непременно пополнится; сдаваться ни в коем случае не надо, наоборот, надо набраться терпения и ждать.

Анна беспечно улыбается: вся ее жизнь – бескрайнее терпение, которое может посоперничать с любым, даже самым древнегреческим морем.

Улыбаясь ей в ответ, Светлана предлагает:

– Может, по коктейльчику? А? Расслабиться…

Анна думает: «Почему бы и нет!»

Для нее, пора признать, эта девочка больше, чем подруга. Скорее, названая дочь (пару дней назад она даже разозлилась на сына за то, что бросил на Светлану неподобающий взгляд – не как брат на сестру).

– Вам мохито или «Лонг-Айленд»?

Анна пожимает плечами: иностранные названия ей ни о чем не говорят.

Выбрав по своему вкусу – для Анны зеленый, для себя голубенький, – Светлана говорит:

– Первый блин комом. Вы, Анечка Петровна, особо не переживайте. Погодите, лето красное настанет, мы таких блинов напечем! Отбою от женихов не будет. Станете, как эта… древнегреческая. Из головы вылетела. На букву пэ…

– Персефона? – Анна называет первое всплывшее в памяти.

– Нет, не Персефона… Сейчас погуглю. Черт, садится… – Светлана откладывает телефон. – Да знаете вы ее! Днем ткет, а по ночам распускает. И правильно делает. Замужество – дело серьезное. Главное, не поступаться изначальными требованиями. Не туфли покупаем. – И, вспомнив совместно купленные туфли, велит потихонечку их разнашивать; заодно вырабатывать привычку ходить на каблуках. Сперва по квартире. А когда подсохнет, по улице.

По квартире? Этого Анна не может себе позволить: мать слепая, но ведь не глухая. Уж стук-то каблуков услышит.

Чтобы не выдать себя, Анна – благо тротуары уже сухие – решает так: вынуть туфли из коробки, завернуть в вафельное полотенце, положить в темно-синий подарочный пакет. И носить с собой.

Теперь, если позволяет погода, она выходит на одну станцию раньше – переобувается, спрятавшись за киоск «Союзпечати», и до самого дома идет на каблуках. Стараясь не спотыкаться, а ступать ровно и красиво. Мучительная красота заканчивается у двери в парадную, когда она, держась рукой за железную трубу, снимает жесткие туфли и с облегчением вдевает ноги в разношенные ботинки.

Лишь в двадцатых числах мая, когда почки на деревьях не только надулись, но и лопнули (глядя из окна, кажется, будто парк Победы накрылся зеленоватой полупрозрачной сетью, в которой запутываются тонкие лучики дрожащего утреннего солнца), Анна догадалась, что охранник Петр, отсутствующий на своем рабочем месте без малого два календарных месяца, не заболел и не ушел в очередной отпуск (самый долгий отпуск давно бы закончился), не отправился по своим мужским делам куда-нибудь в Орловскую или Новгородскую область, а ушел добровольцем на Донбасс, где разворачиваются события, которые нормальному человеку не представить: ну кому могло в голову прийти, что два братских народа – или даже один (мать-то у нее с Украины) – дойдут до такого беспримерного безобразия, чтобы стрелять и убивать.

Со временем догадка превратилась в уверенность.

Теперь, ловя обрывки офисных разговоров про российские гробы – которые якобы плывут, едут, летят домой с Донбасса, – Анна всякий раз пугалась, но потом брала себя в руки: мало ли чего несведущие люди наболтают, вот и Василий не торопится верить слухам. Даже на учениях, говорит, бывают несчастные случаи. Вплоть до неосторожного обращения со взрывчатыми веществами или банальных ДТП.

– Этим, вашим, – он выразительно косится