Стильная жизнь - Анна Берсенева

Доброе лицо Мирры Иосифовны вытянулось от удивления. Чуть откинувшись назад, чтобы не заметил Карталов, она несколько раз взмахнула рукой, показывая, что надо читать живее, живее!

Аля отвела глаза. Она не могла дождаться, когда ее остановят.

– Хватит, – сказал наконец Карталов, и Аля вздохнула с облегчением. – Поднимитесь на сцену.

То же самое происходило несколько дней назад, в этой же самой аудитории. Она читала, мастер остановил ее, велел подняться на сцену… Но как же отличалось от этого то, что происходило сегодня! Але казалось, что это не она стоит посередине сцены, не она смотрит на Карталова, не она ожидает задания.

Карталов встал из-за стола и поднялся на сцену вслед за Алей. Он двигался с такой легкостью, которой трудно было ожидать при его сильной хромоте.

– Давайте-ка мы с вами взбодримся немного, – сказал он, останавливаясь рядом с нею. – Попробуем сделать что-нибудь живое, встряхнем чувства! Согласны?

– Да, – кивнула Аля.

Едва Карталов оказался рядом, она и в самом деле почувствовала себя бодрее. Легкий, непонятно откуда взявшийся трепет пробежал по ее душе; она ощутила его физически, как ветер.

– Тогда поехали. Покажите-ка вы мне… Покажите, как вы расстаетесь с любимым человеком, вот что!

Аля вздрогнула, услышав эти слова.

– Почему – расстаюсь? – пробормотала она.

– А без почему! – сказал Карталов. – Расстаетесь – и все. Ну, предположим, вы сами не можете ему объяснить, почему: он просто не поймет ваших объяснений, они покажутся ему слишком сложными. Вы это знаете и не хотите ничего объяснять, не произносите ни слова. Можете себе такое представить?

Представить-то она могла все, что угодно… Но одна мысль о том, что надо будет представлять то, о чем говорил Карталов, привела Алю в ужас! Дрожь прошла по ее телу, апатия исчезла без следа. Вся ее душа была проникнута Ильей, отдана ему, она чувствовала его каждой клеткой своего тела. И любое чувство было сейчас связано с ним…

Сцена расставания представилась ей так ясно, что она зажмурилась и тряхнула головой.

Вспомнилось вдруг, как несколько дней назад она изображала здесь же, на этой сцене, Марусю, и говорила ее голосом, полным звона и веселья. И как потом раздевалась перед Ильей, всем телом впитывая его любовь, восхищение и желание.

Аля никогда не была склонна к мистике, но связь между двумя этими мгновениями была для нее очевидна. И вдруг – сцена расставания…

– Я не могу, – решительно сказала она, глядя прямо в глаза мастера.

– Что – не можете? – спросил он.

Але показалось, что он вглядывается в нее с таким вниманием, словно от ее ответа зависит вся ее жизнь. Да так оно и было, наверное.

– Не могу играть расставание.

– Почему? – спросил Карталов.

Аля поняла, что запутанные объяснения бессмысленны.

– Я боюсь, что тогда это произойдет со мной, – коротко ответила она.

– Что ж… – медленно произнес мастер. – Серьезно! А вы отдаете себе отчет в том, что, если вы станете актрисой, вам постоянно придется сталкиваться с подобными вещами? Вы понимаете, что искусство вообще вещь опасная?

– Я не знаю, – сказала Аля. – Я ничего еще не знаю… Но я чувствую, что не должна этого играть… сейчас.

Карталов молчал. Аля опустила глаза, чувствуя, что слезы сейчас закапают на пол. Она понимала, что он смотрит на нее, но не могла себя заставить поднять глаза, чтобы встретить его взгляд.

– Что ж, – произнес наконец Карталов, – тогда не смею вас больше задерживать.

Аля не помнила, как сошла со сцены, вышла из зала, прошла через холл, как спускалась по гладким как лед лестницам ГИТИСа…

Яркий летний день показался ей чернее ночи.

Она не помнила и того, сколько времени просидела на лестнице у подъезда.

Она дошла до этого дома как сомнамбула – медленно, время от времени останавливаясь и глядя перед собою невидящими глазами. Она вообще не сразу поняла, что уже стоит рядом с подъездом, из которого вышла сегодня днем, и почему-то смотрит на мемориальную доску Немировича-Данченко.

Ильи дома не было. На Алин звонок только Моська залаяла за дверью, а потом притихла – может быть, узнала ее. И Аля снова вышла на улицу, не зная, куда идти, и не находя в себе сил для того, чтобы вообще идти куда-то.

Но сколько можно было стоять посреди оживленной улицы на тротуаре перед подъездом, вызывая подозрительные взгляды выходящих из него людей? Аля огляделась в поисках какой-нибудь скамейки, заглянула во двор. Но сесть и там было не на что, и она снова вышла на улицу, снова беспомощно остановилась у подъезда.

Вдруг она заметила, что справа от двери ведет наверх какая-то лестница – широкая, с балюстрадой и площадкой на втором этаже. Непонятно было, для чего она здесь сделана, но Аля и не могла сейчас об этом думать. Она поднялась до половины пролета и села на ступеньки, скрывшись за фигурными столбиками.

Больше суток она почти не ела и спала всего несколько часов. Но ей не хотелось ни есть, ни спать. И вытягивающего холода, который даже в летний день шел от каменных ступенек, она тоже не замечала.

То, что происходило в ее душе, было сильнее голода, холода и усталости.

Аля не знала, что она чувствует сейчас. Было ли это смятением, или отчаянием, или ужасом, или тоской? Как будто земля вдруг обрушилась перед нею и прямо посредине тихой улицы разверзлась гулкая пропасть. Но ей почему-то не было страшно. Вернее, то, что с ней происходило, не умещалось в понятие страха. Аля чувствовала такое душевное опустошение, которое всегда больше, чем страх – потому что сквозит безнадежностью.

Неизвестно, сколько она просидела бы на лестнице, бессмысленно глядя перед собою или уткнувшись лицом в колени. Аля не могла позвонить Илье. Она должна была увидеть его, встретить его взгляд, почувствовать его прикосновение и нежный, дурманящий запах его волос… Она чувствовала, что не сможет по телефону объяснить то, что с ней происходит, – и ждала его, и не замечала времени ожидания.

– Вы меня извините, – вздрогнув, услышала Аля. – А что вы тут делаете?

Внизу у лестницы Аля увидела женщину с мусорным ведром в руках. Женщина была явно немолода, но как-то не поворачивался язык назвать ее старушкой – то ли из-за аккуратного кружевного передника, надетого поверх платья, то ли из-за тщательно подкрашенных, коротко подстриженных и завитых волос. А скорее всего – из-за живого блеска острых, как иголочки, черных глаз.

– Я жду, – ответила Аля, вставая. – Но если нельзя здесь сидеть, я уйду.

– Почему нельзя? – пожала плечами женщина. – Сидите, если надо. А то я беспокоюсь насчет бомжей – замучили, паразиты!

По внешности этой дамы можно было подумать, что она вот-вот начнет изъясняться по-французски. Но стоило ей открыть рот, как иллюзия мгновенно развеялась. Алина неожиданная собеседница говорила с такими живыми и почему-то удивительно смешными интонациями, что даже не склонная сейчас к веселью Аля едва заметно улыбнулась.