Скажи машине «спокойной ночи» - Кэти Уильямс

– Ты не тот, кем я тебя считала, – неразборчиво пробормотала она, натягивая штаны на свои бледные, поблескивающие бедра. – Я знаю, что ты тоже так думаешь, но ты должен знать, что и я такого же мнения о тебе.

Эллиот по-прежнему стоял на коленях перед диваном и слушал, как его жена принимает душ, одевается и собирает вещи в сумку. Звуки то доносились откуда-то издалека, то приближались – его слух все еще не восстановился. Петли открывающейся входной двери проскрипели где-то в паре километров от него. Засов прогремел рядом с ухом. И он вдруг понял, что снова слышит нормально – свистящие звуки исчезли.

План удовлетворения от Apricity: Слушайте музыку.

Теперь я знаю, что делать.

И я люблю музыку, это правда! Может быть, я стану певцом. А может, у меня даже будет своя группа, и они станут ударять по тарелкам каждый раз, когда я буду подпрыгивать в воздух. У меня дома на экране уже есть восемь разных альбомов и двадцать шесть синглов. И мне не нужно просить разрешения их слушать.

Я должен был спросить у того творческого мужика разрешения пройти тест, и так жаль, что мама забыла подписать его, хотя оно было с ней всю неделю, ведь я вытащил его из своего рюкзака в тот день, когда мы его получили. Я положил его на столик у двери и поставил сверху маленькую медную свинью, что значило «Подпиши это». Я чуть не заплакал, когда вспомнил, что у меня его нет. Миссис Хинкс собиралась заставить меня пойти в библиотеку с Ризой Дж. и Мэттом С., у которых родители не подписали разрешения по религиозным соображениям. Каждый может исповедовать свою религию, и мы это уважаем. Но люди могут не иметь религии вообще, и это мы тоже уважаем. Но даже если я уважаю Ризу Дж. и Мэтта С. и их религии, это не значит, что я хотел сидеть с ними в библиотеке, в то время как всем остальным ученикам рассказывали об их будущем. Мы все выстроились у двери и просто ждали, когда придет один из библиотекарей, чтобы нас провести. И в этот момент я увидел маму. Ее щеки порозовели от бега, а в руке был лист белой бумаги. Мое разрешение! И это, наверное, был самый счастливый момент в моей жизни.

В тот вечер ему позвонила сыщица в причудливом кроличьем свитере.

– Я тут раскопала кое-что, – сказала она. – Ну, по крайней мере, я нашла то, что, по-моему, может оказаться тем, что тебе нужно.

– Насколько все плохо? – спросил Эллиот.

– Не знаю, чувак. Я же не знаю твои масштабы. Хочешь, чтобы я отправила свой отчет?

– Да. Нет. Ты можешь отправить его по обычной почте?

– Типа в конверте? – Он услышал, как она нетерпеливо вздохнула. – У меня нет марок.

– Я доплачу за эту проблему, – сказал Эллиот.

И конверт прибыл по почте через два дня, однако Вэл к нему не прилагалась. Эллиот ждал, что она вернется в первый же вечер после ухода. Утром он стал названивать ей каждый час. Она не отвечала, а он не оставлял сообщения.

Подняв конверт на просвет, Эллиот увидел границу, полоску размером в дюйм, обозначающую край сложенной бумаги. Однако он не открыл его. Он оставил конверт запечатанным и начал рыться в одежде Вэл, перебирая вешалку за вешалкой и засовывая руки в карманы пиджаков и брюк. Ощущение, пока он проделывал это без тела, на котором эти вещи обычно были надеты, казалось любопытным. Глубоко в кармане зимней куртки Эллиот нашел сережку, которую Вэл считала потерянной. Он положил маленький золотой кружок на ладонь и уже набрал ее номер, но не смог придумать ничего, кроме слов «Я нашел твою сережку», поэтому положил трубку, ничего не сказав.

Он выпил все, что осталось в баре. Теперь он лежал на диване с кошкой на груди, свесив одну ногу на пол, чтобы не так кружилась голова. Эллиот представлял себе, как Вэл хватает кошку за загривок, как кастрирует бывшего любовника, как выпивает бокал крови. Волновало ли его то, что она сделала, или только тот факт, что она отказалась ему рассказать? Или же она отказала ему из последних сил? Он поднялся с дивана, напугав кошку, и очень вовремя добрался до туалета. Его рвало, и вкус до сих пор чем-то напоминал мед.

Эллиот забрел в галерею и поковылял к столу Ниты, как упырь. «Мидас» закончился, его внесли в несколько списков, и он получил пару средних обзоров на не особо посещаемых блогах. Один блогер посчитал постановку обвинительным актом капитализму. Еще один – отказом от физического тела. Единственным обзором, который понравился Эллиоту, был тот, где большую часть экрана занимала нарисованная вручную иллюстрация викуньи. Так что, похоже, «Мидас» не станет прибыльным. Какая ирония. Стоял полдень вторника. Галерея была почти пуста. Нита резко взглянула на него и даже не поднялась со своего места за столом, чтобы поприветствовать его.

– Она живет у Лизетт, – сказала она и добавила: – Если ты собирался ей изменить, то это, пожалуй, не ко мне.

Эллиот не стал ее разубеждать.

Он подождал в кафе напротив, пока не увидел, что Нита, собравшаяся на обед, поворачивает маленькую белую табличку и запирает дверь. Эллиот вошел в галерею (Нита давно дала ему ключи) и, не включая свет, пробрался в темноте во второй выставочный зал. Нита пока не убрала его платформу – небольшую фанерную сцену, окрашенную в белый цвет. Он забрался на нее и стал молча смотреть в темноту галереи.

Из заднего кармана Эллиот вытащил отправленный сыщиком конверт и порвал его пополам, потом на четыре, восемь, шестнадцать частей, и рвал до тех пор, пока кусочки бумаги не стали настолько крошечными, что их нельзя было удержать в пальцах. Он закрыл глаза и представил, что Вэл стоит перед платформой и наблюдает, как он разрывает ее тайну в клочья. Ее лицо превращалось в холст, глину, папье-маше, выдувное стекло, мох, мрамор, металл. Он протянул руку в темноту, желая найти кончиками пальцев ее щеку, которая после его касания снова превратится в плоть.

Моя мать и глаз не могла сомкнуть, пока носила меня под сердцем. Стоило ей прикрыть глаза, она сразу чувствовала, как я шевелюсь и извиваюсь внутри – комок нервов и тканей в околоплодных водах, – приказываю ей немедленно встать, выбраться из забытья и безустанно порхать, как птица. Ей иногда удавалось задремать на несколько минут, свернувшись в кресле или прислонившись к дверному косяку, пока я не замечала, что ритм ее дыхания изменился, и не начинала пинаться. «Я была в ужасе от тебя еще до того, как ты родилась», – как-то раз сказала она, а затем протянула руку и надавила на кончик моего крошечного носа, как на кнопку.

Роды оказались еще хуже, чем беременность, это был ужасный труд. Мою мать рвало и поносило, она уже была как выжатый лимон, когда, наконец, вытолкнула меня на свет. Под тусклой лампой в палате реанимации моя кожа выглядела синей, а ее кровь казалась черной.

Она посмотрела на меня – младенца, лежащего на ее руках. Но как бы пристально она ни смотрела, мои глаза не открывались в ответ. Они оставались закрытыми – две крохотные трещины в коре моего лица. Я не умерла, как заверили ее врачи, просто спала. Да, я постоянно просыпалась внутри нее, а теперь, без нее, спала. «Ты спала. Ах, как же ты спала!» – вздыхала она. Поэтому она и назвала меня Валерией, в честь корня валерианы, который использовала для лечения бессонницы. Одни хотят, чтобы у их детей было по десять пальцев на руках и ногах. Другие желают своим детям счастья. А моя мать молилась, чтобы я не шелохнулась.