Антисоветский роман - Оуэн Мэтьюз

На книге «Красное и черное» он оставил свой автограф: «На память о московском солнце»

Одна из самых способных учениц своего выпуска, Людмила блестяще закончила МГУ с красным дипломом и, приняв рискованное решение отказаться от университетского распределения, стала искать работу самостоятельно. Прежде всего, недалеко от метро «Лермонтовская» (теперь «Красные ворота») она сняла комнату у немолодой супружеской пары, где спала на раскладушке и оплачивала стол и проживание тем, что давала уроки сыну хозяина. Авиаинженер по профессии, он нигде не работал, а по просьбе соседей выполнял всякие случайные работы по дому. Поэтому Людмила подозревала, что он чем-то провинился перед властями.

Однажды у Ленины остановилась приехавшая за покупками Екатерина Ивановна Маркитян, жена сослуживца Бориса Бибикова по Харьковскому тракторному заводу. Она сказала Людмиле, что одна ее давнишняя подруга стала заместителем директора Института марксизма-ленинизма, где занимались изучением и сохранением письменного наследия коммунистических идеологов. Звали ее Евгения Степанова, и когда Мила позвонила, та сразу же предложила ей должность младшего научного сотрудника. Людмила не питала ни малейшего интереса к марксистско-ленинской теории, но интеллектуальная работа в Москве ее устраивала, и она без колебаний приняла предложение. Она включилась в подготовку к изданию гигантского собрания сочинений Карла Маркса и его друга и спонсора Фридриха Энгельса, которые она находила напыщенными и невыносимо скучными. Но работа в институте давала ей возможность усовершенствовать свой французский, да и коллеги оказались людьми очень умными и интересными. В институт часто приезжали зарубежные ученые и коммунисты для углубленного изучения коммунистической доктрины, почти приравненной к богословию, и тогда Людмилу приглашали в качестве переводчика и гида. Кроме того, в институтской столовой, расположенной на первом этаже небольшого дворца в неоклассическом стиле, появлялись отличные продукты. Раньше здесь была усадьба князя Долгорукого, а теперь находится Дворянское собрание.

Прогуливаясь по Москве в 1995-м, я случайно наткнулся на особняк, где когда-то размещался ИМЛ. С упразднением института и самого учения марксизма-ленинизма старый дворец заметно обветшал. Группе потомков русских дворян удалось вернуть себе право собственности на здание, но они не имеют средств на его реставрацию. И вот он стоит, разрушаясь, в заросшем саду, одинокий и никому не нужный.

Недавно восстановленное Дворянское собрание устроило благотворительный бал для сбора средств, который проводили в заброшенном спортзале, занимавшем одно крыло здания. Я отправился туда в старом смокинге моего отца, в котором он, молодой дипломат, в 1959 году встречался с Никитой Хрущевым. Многочисленные потомки тех русских дворянских семейств, что не эмигрировали и все же смогли уцелеть во время революции, Гражданской войны и «чистки», скованно танцевали мазурку и вальсы под грохот военного оркестра. Беда в том, что организаторы бала стремились воскресить прошлое, которое никто не помнил, и воссоздать традиции, продолжающие жить лишь в их воображении. Князь Голицын в серых туфлях из искусственной кожи беседовал с графом Лопухиным, облаченным в поношенный лавсановый костюм, а их густо накрашенные супруги кокетливо поигрывали сувенирными венецианскими веерами из пластмассы.

За десятки лет советского агрессивного мещанства бывший великолепный особняк превратился в бездуховный муравейник с перегородками из древесностружечных плит и коридорами, застеленными загибающимся по углам линолеумом. Высокие окна, выходящие во двор, наглухо закрашены белилами. Украдено все, что можно, включая дверные ручки и выключатели.

Я пытался представить свою маму, молодую и полную энергии, которая идет, слегка прихрамывая, по этим коридорам на первое собеседование с директором института. Или в тот момент, когда она с вызывающим видом стоит перед партийным собранием, созванным для осуждения ее любовной связи с иностранцем. Но ее нигде не было; я не увидел никаких призраков там, где все вокруг сотрясалось от грохота оркестра.

Правнук Карла Маркса, Карл Лонге в Институте марксизма-ленинизма. Людмила (в центре) переводит.

Как ни медленно вращалось колесо бюрократии, но к весне 1960 года Людмила, став штатным сотрудником института, уже имела право на получение жилплощади, правда как незамужняя могла претендовать лишь на комнату в коммунальной квартире. В марте ее коллеге Клаве Конновой с двумя детьми и престарелым отцом дали квартиру, и они освободили семиметровую комнату в коммуналке. Ее переписали на Людмилу, и вскоре она перебралась туда, в дом рядом с Арбатом, в Староконюшенном переулке. Комнатка была маленькая, зато ее собственная. Так в двадцать шесть лет у Людмилы появилось место, которое она с полным основанием могла назвать своим домом.

В глазах — мечта…

Все остальное им заслонено,

Как будто не понять нам, даже зная,

Ни всей его печали, ни тщеты.

Дагерротип, на миг мелькнувший, — ты,

В моих руках, что медлит, исчезая[3].

Райнер Мария Рильке

Мне всегда очень нравился кабинет моего отца, расположенный на втором этаже викторианского дома в Пимлико, где я вырос. Там пахло французскими сигаретами и чаем «Дарджилинг», звучали кантаты Баха и оперы Генделя. Сейчас кабинет отца кажется маленьким, но семилетнему мальчику, прислонившемуся к солидному креслу и взирающему на полки книг, от пола до самого потолка, он представлялся огромным. Разглядывая висящую над камином кавалерийскую саблю и коллекцию моделей паровых двигателей, я инстинктивно чувствовал, что это место принадлежалонастоящему мужчине, а ящики письменного стола с подзорными трубами, компасами, семейными фотографиями и разными другими интересными вещами манили меня, как запретный сундук с сокровищами. Даже когда я жил отдельно от отца, меня, подростка, чрезвычайно интересовала тайна кабинета и прошлое отца, о котором он не очень-то любил вспоминать.

Однажды, тайком роясь в ящиках его стола, я обнаружил пакет с фотографиями. На снимках был не тот отец, каким я его знал, а удивительно холодный молодой человек в строгом костюме 60-х годов и в солнцезащитных очках в стиле Малкольма X. На одной фотографии он идет по берегу моря, сверкающего под солнцем. На других — в теплом пальто стоит на льду огромного озера; бредет между горами арбузов на живописном рынке где-то в Центральной Азии; сидит в ресторане на набережной, спокойный и уверенный, в обществе хорошеньких девушек. На обороте каждой фотографии его аккуратным почерком написано, где и когда она сделана.

В тот же вечер, вероятно, подспудно желая признаться в своем дерзком поступке, я спросил отца, что он делал в Бухаре и на озере Байкал в 1961 году. Он отвел взгляд, тонко усмехнулся, как это ему свойственно, и опустился в кресло.