Село Степанчиково и его обитатели - Федор Достоевский

Но, разумеется, это были еще только цветки. Та же самаягенеральша, которая умела выкидывать такие разнообразные фокусы, в свою очередьтрепетала как мышка перед прежним своим приживальщиком. Фома Фомич заворожил ееокончательно. Она не надышала на него, слышала его ушами, смотрела его глазами.Один из моих троюродных братьев, тоже отставной гусар, человек еще молодой, нозамотавшийся до невероятной степени и проживавший одно время у дяди, прямо ипросто объявил мне, что, по его глубочайшему убеждению, генеральша находилась внепозволительной связи с Фомой Фомичом. Разумеется, я тогда же с негодованиемотверг это предположение, как уж слишком грубое и простодушное. Нет, тут былодругое, и это другое я никак не могу объяснить иначе, как предварительнообъяснив читателю характер Фомы Фомича так, как я сам его понял впоследствии.

Представьте же себе человечка, самого ничтожного, самогомалодушного, выкидыша из общества, никому не нужного, совершенно бесполезного,совершенно гаденького, но необъятно самолюбивого и вдобавок не одаренногорешительно ничем, чем бы мог он хоть сколько-нибудь оправдать свое болезненнораздраженное самолюбие. Предупреждаю заранее: Фома Фомич есть олицетворениесамолюбия самого безграничного, но вместе с тем самолюбия особенного, именно:случающегося при самом полном ничтожестве, и, как обыкновенно бывает в такомслучае, самолюбия оскорбленного, подавленного тяжкими прежними неудачами,загноившегося давно-давно и с тех пор выдавливающего из себя зависть и яд прикаждой встрече, при каждой чужой удаче. Нечего и говорить, что все этоприправлено самою безобразною обидчивостью, самою сумасшедшею мнительностью.Может быть, спросят: откуда берется такое самолюбие? как зарождается оно, притаком полном ничтожестве, в таких жалких людях, которые, уже по социальномуположению своему, обязаны знать свое место? Как отвечать на этот вопрос? Ктознает, может быть, есть и исключения, к которым и принадлежит мой герой. Он идействительно есть исключение из правила, что и объяснится впоследствии. Однакож позвольте спросить: уверены ли вы, что те, которые уже совершенно смирились исчитают себе за честь и за счастье быть вашими шутами, приживальщиками иприхлебателями,– уверены ли вы, что они уже совершенно отказались от всякогосамолюбия? А зависть, а сплетни, а ябедничество, а доносы, а таинственныешипения в задних углах у вас же, где-нибудь под боком, за вашим же столом?..Кто знает, может быть, в некоторых из этих униженных судьбою скитальцев, вашихшутов и юродивых, самолюбие не только не проходит от унижения, но даже ещеболее распаляется именно от этого же самого унижения, от юродства и шутовства,от прихлебательства и вечно вынуждаемой подчиненности и безличности. Кто знает,может быть, это безобразно вырастающее самолюбие есть только ложное,первоначально извращенное чувство собственного достоинства, оскорбленного впервый раз еще, может, в детстве гнетом, бедностью, грязью, оплеванного, можетбыть, еще в лице родителей будущего скитальца, на его же глазах? Но я сказал,что Фома Фомич есть к тому же и исключение из общего правила. Это и правда. Онбыл когда-то литератором и был огорчен и не признан; а литература способназагубить и не одного Фому Фомича – разумеется, непризнанная. Не знаю, но надополагать, что Фоме Фомичу не удалось еще и прежде литературы; может быть, и надругих карьерах он получал одни только щелчки вместо жалования или что-нибудьеще того хуже. Это мне, впрочем, неизвестно; но я впоследствии справлялся инаверно знаю, что Фома действительно сотворил когда-то в Москве романчик,весьма похожий на те, которые стряпались там в тридцатых годах ежегоднодесятками, вроде различных «Освобождений Москвы», «Атаманов Бурь», «Сыновейлюбви, или русских в 1104-м году» и проч. и проч., романов, доставлявших в своевремя приятную пищу для остроумия барона Брамбеуса. Это было, конечно, давно;но змея литературного самолюбия жалит иногда глубоко и неизлечимо, особеннолюдей ничтожных и глуповатых. Фома Фомич был огорчен с первого литературногошага и тогда же окончательно примкнул к той огромной фаланге огорченных, изкоторой выходят потом все юродивые, все скитальцы и странники. С того же времени,я думаю, и развилась в нем эта уродливая хвастливость, эта жажда похвал иотличий, поклонений и удивлений. Он и в шутах составил себе кучку благоговевшихперед ним идиотов. Только чтоб где-нибудь, как-нибудь первенствовать,прорицать, поковеркаться и похвастаться – вот была главная потребность его! Егоне хвалили – так он сам себя начал хвалить. Я сам слышал слова Фомы в домедяди, в Степанчикове, когда уже он стал там полным владыкою и прорицателем. «Нежилец я между вами, – говаривал он иногда с какою-то таинственною важностью, –не жилец я здесь! Посмотрю, устрою вас всех, покажу, научу и тогда прощайте: вМоскву, издавать журнал! Тридцать тысяч человек будут сбираться на мои лекцииежемесячно. Грянет наконец мое имя, и тогда – горе врагам моим!» Но гений,покамест еще собирался прославиться, требовал награды немедленной. Вообщеприятно получать плату вперед, а в этом случае особенно. Я знаю, он серьезноуверил дядю, что ему, Фоме, предстоит величайший подвиг, подвиг, для которогоон и на свет призван и к совершению которого понуждает его какой-то человек скрыльями, являющийся ему по ночам, или что-то вроде того. Именно: написать одноглубокомысленнейшее сочинение в душеспасительном роде, от которого произойдетвсеобщее землетрясение и затрещит вся Россия. И когда уже затрещит вся Россия,то он, Фома, пренебрегая славой, пойдет в монастырь и будет молиться день иночь в киевских пещерах о счастии отечества. Все это, разумеется, обольстилодядю.

Теперь представьте же себе, что может сделаться из Фомы, вовсю жизнь угнетенного и забитого и даже, может быть, и в самом деле битого, изФомы, втайне сластолюбивого и самолюбивого, из Фомы – огорченного литератора,из Фомы – шута из насущного хлеба, из Фомы в душе деспота, несмотря на всепредыдущее ничтожество и бессилие, из Фомы-хвастуна, а при удаче нахала, изэтого Фомы, вдруг попавшего в честь и в славу, возлелеянного и захваленногоблагодаря идиотке-покровительнице и обольщенному, на все согласномупокровителю, в дом которого он попал наконец после долгих странствований? Охарактере дяди я, конечно, обязан объяснить подробнее: без этого непонятен иуспех Фомы Фомича. Но покамест скажу, что с Фомой именно сбылась пословица:посади за стол, он и ноги на стол. Наверстал-таки он свое прошедшее! Низкая душа,выйдя из-под гнета, сама гнетет. Фому угнетали – и он тотчас же ощутилпотребность сам угнетать; над ним ломались – и он сам стал над другимиломаться. Он был шутом и тотчас же ощутил потребность завести и своих шутов.Хвастался он до нелепости, ломался до невозможности, требовал птичьего молока,тиранствовал без меры, и дошло до того, что добрые люди, еще не быв свидетелямивсех этих проделок, а слушая только россказни, считали все это за чудо, занаваждение, крестились и отплевывались.

Я говорил о дяде. Без объяснения этого замечательногохарактера (повторяю это), конечно, непонятно такое наглое воцарение Фомы Фомичав чужом доме; непонятна эта метаморфоза из шута в великого человека. Мало того,что дядя был добр до крайности – это был человек утонченной деликатности,несмотря на несколько грубую наружность, высочайшего благородства, мужестваиспытанного. Я смело говорю «мужества»: он не остановился бы передобязанностью, перед долгом и в этом случае не побоялся бы никаких преград.Душою он был чист как ребенок. Это был действительно ребенок в сорок лет,экспансивный в высшей степени, всегда веселый, предполагавший всех людейангелами, обвинявший себя в чужих недостатках и преувеличивавший добрыекачества других до крайности, даже предполагавший их там, где их и быть немогло. Это был один из тех благороднейших и целомудренных сердцем людей,которые даже стыдятся предположить в другом человеке дурное, торопливо наряжаютсвоих ближних во все добродетели, радуются чужому успеху, живут, таким образом,постоянно в идеальном мире, а при неудачах прежде всех обвиняют самих себя.Жертвовать собою интересам других – их призвание. Иной бы назвал его ималодушным, и бесхарактерным, и слабым. Конечно, он был слаб и даже уж слишкоммягок характером, но не от недостатка твердости, а из боязни оскорбить,поступить жестоко, из излишнего уважения к другим и к человеку вообще. Впрочем,бесхарактерен и малодушен он был единственно, когда дело шло о его собственныхвыгодах, которыми он пренебрегал в высочайшей степени, за что всю жизньподвергался насмешкам, и даже нередко от тех, для которых жертвовал этимивыгодами. Впрочем, он никогда не верил, чтоб у него были враги; они, однако ж,у него бывали, но он их как-то не замечал. Шуму и крику в доме он боялся какогня и тотчас же всем уступал и всему подчинялся. Уступал он из какого-тозастенчивого добродушия, из какой-то стыдливой деликатности, «чтоб уже так»,говорил он скороговоркою, отдаляя от себя все посторонние упреки в потворстве ислабости – «чтоб уж так … чтоб уж все были довольны и счастливы!» Нечего иговорить, что он готов был подчиниться всякому благородному влиянию. Мало того,ловкий подлец мог совершенно им овладеть и даже сманить на дурное дело,разумеется, замаскировав это дурное дело в благородное. Дядя чрезвычайно легковверялся другим и в этом случае был далеко не без ошибок. Когда же, послемногих страданий, он решался наконец увериться, что обманувший его человекбесчестен, то прежде всех обвинял себя, а нередко и одного себя. Представьте жесебе теперь вдруг воцарившуюся в его тихом доме капризную, выживавшую из умаидиотку неразлучно с другим идиотом – ее идолом, боявшуюся и ощутившую дажепотребность вознаградить себя за все прошлое, – идиотку, перед которой дядясчитал своею обязанностью благоговеть уже потому только, что она была мать его.Начали с того, что тотчас же доказали дяде, что он груб, нетерпелив,невежествен и, главное, эгоист в высочайшей степени. Замечательно то, чтоидиотка-старуха сама верила тому, что она проповедовала. Да я думаю, и Фома Фомичтакже, по крайней мере отчасти. Убедили дядю и в том, что Фома ниспослан емусамим богом для спасения души его и для усмирения его необузданных страстей,что он горд, тщеславится своим богатством и способен попрекнуть Фому Фомичакуском хлеба. Бедный дядя очень скоро уверовал в глубину своего падения, готовбыл рвать на себе волосы, просить прощения…